Литературная Газета 6389 ( № 42 2012)

Статья Александра Солженицына, опубликованная в "Новом мире" в 2003 году, так и осталась за скобками обсуждения. И если Володарскому, судя по интервью в "Культуре", кажется "гнилым" антисоветский пафос, то Солженицын, наоборот, обвиняет автора, что он не изжил советское. Под раздачу попадает и официально признанная в СССР первая часть дилогии - "Правое дело", и вторая - запрещённая "Жизнь и cудьба". Солженицын бьёт Гроссмана с той неповторимой оттяжечкой, которая свойственна представителям писательского цеха в междоусобных войнах. Особенно если оппоненты разрабатывают одну тему, один жанр, в данном случае - антисоветскую эпопею.

Солженицынская оценка "Правого дела" в какой-то момент может привести читателя к парадоксальной мысли: а не стоило ли экранизировать именно первую часть дилогии, несмотря на все её штампы соцреализма, методично зафиксированные критиком?

Когда-то в конце 80-х советская живопись, реалистические картины со Сталиным и Ворошиловым на фоне Кремля, румяными колхозницами в поле и мускулистыми сталеварами у доменной печи считались дурновкусием. Потомки охотно продавали наследие отцов-художников, а из дворцов культуры и вовсе за магарыч можно было вынести какое-нибудь полотно, которое сейчас стоит серьёзных денег[?]

Борющиеся за рейтинг каналы просто не знают своего счастья. Профессиональный фильм, в котором комиссара будет играть не характерный актёр с отрицательным обаянием, а кто-то масштаба Петра Вельяминова или Бориса Токарева, станет лидером прайм-тайма. А что касается содержательной части будущего телехита, процитируем Солженицына. То, что ему кажется минусом "Правого дела", таковым возможно и не является:

Кроме навязанной войны, проклятых немцев и их бомбёжек - жизнь ни в чём к человеку не груба и не безжалостна. Испытываешь над книгой тоску по полноте правды, а - нет её, только малые раздробышки. От сокрытия стольких болячек и язв советской жизни - мера народного горя далеко-далеко не явлена. Горе распахнуто там, где оно не запрещено: вот - горечь эвакуации, вот - дет[?]ский дом, сироты, всё - от проклятого немца[?]

Дальше мэтр пишет с сарказмом, и хочется поверить классику, но не получается - притягательность советских штампов оказывается сильнее ехидства по отношению к ним: