Литературная Газета 6392 ( № 45 2012)

- Метафизическое краеведение отличается по методу от позитивистского краеведения. Но и в строго академическом краеведении есть школа, изучающая метафизику города, а именно сакральные намерения царей, князей, Церкви, иных создателей города. Когда через Красную площадь в Вербное воскресенье двигалось Шествие на осляти, оно определяло Кремль и Китай-город как стороны Иерусалима, и это было осознанно. Такую метафизику, метафизику намерений, может изучать академическая наука, и у нас существует школа сакральной топографии. Если же мы верим, что кроме человека в городе действует Промысел, то полнота городской метафизики не откроется академическому взгляду. Необходимо дополнить его художественным, интуитивистским. Метафизическое краеведение изучает метафизику намеренного и ненамеренного, по возможности ясно их различая. То есть метафизическое краеведение возникает на стыке науки и художества, его литературный инструмент - эссе.

- По-моему, довольно трудно различить в данном контексте намеренное и ненамеренное[?]

- Нелегко. Скажем, создатели Пашкова дома не имели в виду создавать аналог Иерусалимской цитадели, то есть знак Сионской горы. Но этот знак увидел Булгаков через сто пятьдесят лет. Называя Цитадель дворцом Ирода, он описывает её теми же словами и приёмами, какими описывает дом Пашкова в Москве. В этом случае роман важен не как беллетристическое произведение, а как интуитивное прозрение исследователя. Внезапно оказывается, что можно увидеть Иерусалим не только на Красной площади, но и на Боровицкой. Более того, эти два ви[?]дения непротиворечиво сходятся, топография Москвы как Иерусалима оправданно продлевается за Неглинную. Повторю, что создатели дома Пашкова ничего подобного не имели в виду.

Конечно, возможность такого осмысления архитектурного жеста зависит не только от срока давности. Трудно определённо сказать, от чего оно вообще зависит. Если город - это текст, то текст в процессе становления. Некоторые части текста существуют латентно, невысказанно. И в этом ответственность пишущего. Речь не о визионерстве, в моей книге нет ничего, чего нельзя увидеть вместе с читателем. Книга - приглашение увидеть. Неявное становится явным, видимым для всех, никакой авторской исключительности.

- Почему вас так привлекает жанр эссеистики?

- Для меня это господский жанр, не служебный, он наиболее подходит для метафизического исследования. Импульсы написания "фикшна" мне недоступны и неинтересны.