Литературная Газета 6427 ( № 33-34 2013)

В многолюдье Виктор «почувствовал, что не совсем себе принадлежит, он стал частичкой стихии, которая его не отпустит». В сражении «он чувствовал себя воином, которому теперь только побеждать». Ватных ног уже не было.

В романе Шаргунов показал полифонию мнений, разных точек зрения, всевозможных течений, из которых состояло общество, он избежал опасности превращения текста в агитку, листовку. Как сказал бомж, в прошлом профессор: «Патриоты – идиоты, демократы – дегенераты». Принадлежность к какому-либо течению не имеет никакого значениия, это разбивает общий поток, вносит в него хаос, превращает в нечто мультяшное, ненастоящее. Именно «мультяшное» ощутил в какой-то момент Виктор во всём происходящем. Брянцев не примыкает ни к кому, он сам по себе. Идёт, прислушиваясь ко всем, к людскому многоголосному морю в поисках своего бессмертия, но находит в итоге инсульт, как и та прежняя страна, которая окончательно погибла тогда на улицах Москвы.

«Эхо танковых залпов звучит до сих пор», – сказал в интервью «ЛГ» Сергей Шаргунов. Но параллельно есть и другое эхо – «Победа», ставшее наследственным кодом семьи Брянцевых, оно вошло и в родовую память нации.

Теги: Сергей Шаргунов , "1993. Семейный портрет на фоне горящего дома"

Нет его – и всё разрешено?

Он улетел...

Не успело тело Топорова остыть, а стихопишущий блогер из Одессы Борис Херсонский уже опубликовал в Фейсбуке стишок про то, как уходят и друзья, и враги, но там, куда они уходят, нет ни дружбы, ни вражды и т.п. В общем, набор банальностей, тысячу раз озвученных до Херсонского. Казалось бы, умер твой враг, так промолчи, сделай вид, что ты выше склок и обид хотя бы сейчас, хотя бы в этот день. Но куда там! Как можно упустить такой информационный повод? Зато теперь все рукопожатные Одессы, Жмеринки и Брайтона истово аплодируют, бросая в воздух чепчики. Собственно, это говорит только о том, что все писания Топорова о Херсонском и его одухотворённой спутнице, приведённой в литературу за ручку с Привоза, - сущая правда. Но подробнее об этих замечательных людях мы поговорим при других обстоятельствах. Просто ведь и материал о Топорове без них был бы неполный. Те, кто в теме, поймут, о чём я. Кто нет – догадаются.

Многие сейчас задаются вопросом: кто заменит Топорова, займёт его место? Однако никто не задумывается о том, какое место было у Топорова. А у него не было никакого места в литературе. Вообще. Он не принадлежал ни к одной из писательских партий, не выражал мнения ни одной из существующих тусовок и при этом то и дело противоречил самому себе. Желание рубить правду-матку со временем трансформировалось у него в манию, отчего он без устали махал окровавленным топором налево и направо. Ницше как-то заметил, что мало быть рубакой – нужно ещё знать, кого рубить. Топоров, безусловно, знал. Но, войдя в раж, он уже не мог остановиться и рубил чисто из удовольствия, что, конечно, работало против него. Тонкий, взвешенный критический анализ нередко принимался читателем за стеб и – наоборот. И вряд ли Топоров этого не понимал. Но он и пальцем не пошевелил для того, чтобы как-то упорядочить свои взгляды, систематизировать их, обозначить своё направление в критике.

Его больше интересовали скандалы в литературе, нежели сам литпроцесс, на который он давно и смачно плюнул. Если хулиганство Есенина служило лишь незначительным дополнением к его стихам, являлось такой агрессивной саморекламой, то Топорову нечего было продвигать. Не собственные же переводы. Он упивался самой стихией скандала, вниманием к своей персоне, разноголосой бранью недоброжелателей. Это был самый одухотворённый тролль на пространстве Рунета. Его считали злым, но он, по-моему, находился где-то за гранью добра и зла, давно уже существуя по своим, только ему ведомым законам. Если опустить его деловые знакомства и убрать за кадр некоторых приближённых (не особенно заметных), то мы увидим, что он был одинок. Как таковых друзей у него не имелось. А те, что когда-то водились, давно с ним рассорились. Он просто разучился дружить, пав жертвой не только своего острословия, но и упрямства, и, если угодно, самодурства. А как иначе?