Литературная Газета 6431 ( № 38 2013)

Быть может, идея внедрения прозы в стихи (если вдуматься, это была, напротив, идея вторжения поэзии в заповедную область прозы, усвоения её материала) была не новой. Но автор позднего сборника «Проза в стихах» поставил на эту карту «всё, что осталось». Вновь захотелось, всё разломав, перемениться, преобразиться (по счастью, в нашем ремесле и отвергнутое не пропадает, если однажды выбралось на свет). Страстный игрок, он не боялся и смертельного риска… Обмолвлюсь, что говорю здесь о риске творческом, эстетическом, стиховом. А вообще-то Межиров умел и здорово рисковать, но и выживать, чудом уцелевать в подцензурной литературе. Как-то показал мне свою переписку с одним крупным чиновником, к ней приставленным, которому отослал на просмотр поэму и получил укоризненный ответ. По тогдашней наивности я удивился: «Как, вы захотели его ознакомить?» Он угрюмо ответил: «Я захотел дать ему понять, что, если она и появится в списках, то всё равно предназначена не для самиздата, и что я буду стараться её напечатать». Потом сказал: «Не надо бояться ни умных чиновников, ни клинических сумасшедших. Бояться надо тех людей, в которых проснулась совесть. Потому, что она опять может в них заснуть».

Он жил внутренней свободой и, конечно, жадно желал и внешней. Вместе с тем… «Чужды мне ваши крайние взгляды…» Одновременно и леонтьевец, и розановец, не бунтарь и не реакционер, но благородный консерватор, он в эпоху перемен, в дни всеобщего опьянения свободами и наглядного превращения мирного народонаселения в буйные толпы, движимые чьим-то чужим умом («народ на уровне толпы»), был полон ужасающих предчувствий и не зря зарифмовал «гласность» и «опасность».

Великое потрясение от войны, потом, быть может, не менее великое – от Индии, от её повседневной жизни, напомнившей войну жизненной правдой своей жестокости и своего сострадания. Между ними – Грузия, своей великой поэзией, своим праздничным бытом и уроками своей человечности обворожившая не одного русского поэта. И затем – эта «Проза в стихах» с предчувствием заката империи. И наконец – горький хлеб изгнания.

Кажется, во всех его стихах, в разной мере удавшихся, присутствуют два убедительных признака подлинной поэзии: во-первых, в них удерживается незаёмный звук, во-вторых, они неотвратимо врезаются в память. Он подарил нам, поэзии русской, собственный звук и сохранил верность себе до конца. И в самых поздних стихах настойчиво, словно убеждая себя самого, ощутимо задыхающимся голосом он произносил исповедание своей веры:

Никак не содержаньем

Поэзия жива,

А только звуком ранним -

Седая голова.

Его выгнало за границу не желание лучше устроиться в тяжёлое время. В окопах Волховского фронта и позже, когда он был гоним за превознесение русской иконописи и ожидал ареста, то мужественно прожил и несравненно худшие дни. Был безучастен к удобствам и (после блокадных впечатлений) безучастен к вкусу и качеству пищи. И не страх перед чьим-либо мстительным преследованием его гнал, не мнение «взявшихся за руки» друзей и не больная совесть, хотя именно муки совести не единый миг, а всю жизнь не давали ему покоя (повторяя пушкинское «И с отвращением читая жизнь мою», он, и ядовито, и жаля самого себя, замечал: «Ну, современный поэт, должно быть, написал бы: «с умилением»!). Было убийственным лишь ощущение непрекращающейся утечки кислорода из воздуха страны, которая была единственной и единственно любимой родиной («Не историческая, но Родная…»). То, что будет твориться на её земле, он раньше всех предчувствовал. И в новом, разреженном воздухе задыхался… И вот уже к эпохе эмиграции относится межировское четверостишие большой силы:

Может родина сына обидеть,

Может даже камнями побить,

Можно родину возненавидеть,

Невозможно её разлюбить.