Литературная Газета 6455 ( № 12 2014)

Рассказали историю из прежних времён: в некий театр, не слишком дружественный нашей газете, пришёл на премьеру критик «ЛГ». Приглашения ему, конечно, не присылали, но проник как-то, уселся на отведённое место, третий звонок и вдруг - объявление по громкой связи. Все думали, про выключение мобильников начнут говорить, но сказали совершенно неожиданное: «Спектакль не начнётся, пока театральный обозреватель «Литературной газеты» не покинет зрительный зал»[?] Пришлось покинуть под недоумённое перешёптывание.

Что-то мне подсказывает, что, видимо, мой коллега замахнулся на нечто святое, вот и настигла его нерукопожатность со стороны отдельных анклавов московского театрального мира. Редакционные архивы не говорят, за что досталось бедняге, но история в любом случае назидательная. Осторожнее, бережнее надо с театрами, режиссёрами и завлитами. И норов свой, своё мнение, отличающиеся от генеральной линии, лучше попридержать.

Инстинкт самосохранения у меня вполне развит, поэтому я думала поступить после премьеры «Улыбнись нам, Господи!» осмотрительно: отойти в сторонку, отложить (в хронологическом порядке) и свои впечатления, и нечаянно услышанные мнения в очереди в гардероб, и последующее увлекательное обсуждение по телефону с одной опытной театральной дамой… Когда-нибудь я бы использовала часть этих ощущений, отлежавшихся в запасниках, в мягкой деликатной форме, не желая никого задеть или обидеть.

Так бы я и поступила, если бы не прочитала несколько отзывов на этот спектакль. Цитировать не буду, но там встретились слова «шедевр», «глубина», «новая высота», «блестящая работа», «на одном дыхании»… Мягко и деликатно говоря, всё это показалось мне неправдой. И вслед за Львом Николаевичем сказала себе: «Не могу молчать!»

Почти четыре часа длилось действие (включая антракт) и никак не могло закончиться. Столько удачных концовок, финальных фраз было в течение последнего получаса, с надеждой встречала каждую, но – никак. Наверное, прицел был – заставить всех хорошенько посострадать путешествующей на тумбочках компании, как следует проникнуться их гонимостью и бесправностью. А может, просто не знал режиссёр, когда лучше и эффектнее закончить, вот и намудрил, нагромоздил всего побольше.

Глубина у «еврейской темы» присутствует по определению, собственно, практически любой современно-толерантно-политкорректный человек, узрев замаячившую вдалеке «тему», скорбно поникнет главой, напустит туману в очи, чтобы продемонстрировать понимание глубины. За годы развёрнутых дискуссий о шовинизме благоприобретён рефлекс правильной реакции. И общепринятый набор суждений на этот случай есть, вроде как на похоронах все привыкли произносить: «Царствие небесное» и на всякий случай «Господи, помилуй». Земля круглая, дважды два – четыре, евреи – гонимый страдающий народ, а если кто не согласен с прописными истинами – плохо, да вы, батенька, дурак и антисемит.

То, что эрзац рефлексов подменяет мысли и эмоции – вещь удобная, распространённая. За нас подумали, придумали и приучили. И теперь мы исполняем свой долг на рефлекторном уровне: сидим и сочувствуем гонимым, для простоты восприятия обложенных полным набором узнаваемых примет. Чтобы точно не ошибиться: тут и песни-танцы, и говор, и анекдоты. Кто-то сказал, что в случае с таким давно освоенным материалом надо ставить не «местечковый» спектакль, соблюдая наличие всех волосков в пейсах, а показывать вневременную человеческую натуру, Шекспира, если угодно. Режиссёр должен по капле выдавливать из себя этнографа. Да-с, как-то так.

Шедевр? Хотела применить антоним «неудача», но выражусь мягче: точно не шедевр. Для шедевра не хватает накала страстей, уж очень всё происходит неторопливо и размеренно. Удивил частый приём: многие роли зачем-то чётко разделены на голос и телодвижения. Сначала актёр произносит текст, пауза, затем смещается на пару метров, стучит камнями или изображает танец, – приём, замедленностью ритма приглашающий проникнуться притчевой обстоятельностью, терпеливо дожидаться, пока речь и движение придут во взаимодействие.

Кстати, об актёрах. Жаль, что их таланты оказались толком не востребованы в этой постановке, им задали ригористичное толкование ролей, и вот на протяжении всего спектакля Маковецкий только лишь немногословно-степенен, Князев горько-ироничен, Сухоруков… Приглашённый Сухоруков, любимец публики, разочаровал однообразным кривляньем, одинаковым и в клоунаде, и в трагическом конце. Хорошо танцевала и блеяла коза-Рутберг, только вот зачем же козу-то распяли, причём дважды, с этого начали, этим и закончили… У евреев даже коза – страдалица («Мама, наша кошка – еврей?»)? Наверное, такая ирония.

Известно, что этот спектакль – авторемейк постановки начала 90-х, когда режиссёр работал в вильнюсском театре. Если допустить, что любой ремейк – метафизический памятник первоисточнику и его творцу, то возрождение собственной работы – памятник самому себе.