Литературная Газета 6461 ( № 18 2014)

Даже смерть.

Все камни – мимо,

Пули – мимо,

Не утонуть мне,

Не сгореть.

Всё это потому,

Что рядом

Стоит и бережёт меня

Твоя любовь – моя ограда,

Моя защитная броня.

И мне другой брони не нужно,

И праздник – каждый будний день.

Но без тебя я безоружна

И беззащитна, как мишень.

Тогда мне никуда не деться:

Все камни – в сердце,

Пули – в сердце...

Вот такие стихи о любви. Каждая строка – как снаряд, выпущенный из самого сердца. И это – тоже лирика, освещённая огненными всполохами военных лет.

Её чуткая к справедливости и красоте душа в девичьем возрасте попадает в кромешный ад войны: бомбёжка, контузия, работа санитаркой и позднее – почти смертельное ранение (пуля прошла в 2 мм от сонной артерии). Госпиталь в тылу, инвалидность, возможность приносить пользу и вдали от фронта. Но такова была закваска молодого в те годы поколения, что быть полезным в тылу большинством из них расценивалось почти как предательство: ведь там, под огнём, гибнут их товарищи, решается судьба большой и любимой страны.

Я ушла из детства в грязную теплушку,

В эшелон пехоты, в санитарный взвод.

Дальние разрывы слушал и не слушал

Ко всему привыкший сорок первый год.

Я пришла из школы в блиндажи сырые,

От Прекрасной Дамы – в "мать" и «перемать»,

Потому что имя ближе, чем «Россия»,

Не могла сыскать.

Да, именно от Прекрасной Дамы… Уже с 11 лет она стала сочинять стихи, в которых – и неясные мечты о будущем, и надежды на встречу, конечно же, с принцем, и многое из того, что переходит в первые собственные строки из прочитанного ранее и услышанного от старших. Словом, 99 процентов романтики.

После ранения в шею в 1943 г., простившись с госпиталем, Друнина делает попытку поступить в Литинститут, и – мимо. И запомнит этот урок несправедливости: ведь ей есть что сказать!..

Действительно, за спиной – не только огонь и человеческое горе, но и любовь:

…Любимые нас целовали в траншее,

Любимые нам перед боем клялись.

Чумазые, тощие, мы хорошели

И верили: это на целую жизнь…

И тут невозможно отделить одно от другого, хотя впоследствии иные мэтры ставили ей в укор: дескать, сколько можно о войне-то!.. Можно, если она не отпускает:

…А вечером над братскою могилой

С опущенной стояла головой...

Не знаю, где я нежности училась, –

Быть может, на дороге фронтовой...

Она снова отправляется на фронт, уже в звании старшины медицинской службы, повзрослевшая, узнавшая цену человеческим достоинствам и преступным слабостям, кои на фронте встают во весь рост; и безымянному, но не менее прекрасному подвигу, и карьерным победам тех, кто стремился и в этих условиях пробиться наверх, к званиям и удобствам. Вот почему и в мирной жизни ей претила любая чиновничья спесь, вот почему она становилась резкой и наотмашь откровенной, когда встречала посягательства иных литературных генералов на свою или чью-то личную честь, всеми силами души оберегая святую память о павших на той страшной войне – в том числе и за принципы честности и мужества:

… Я пальто из шинели давно износила.

Подарила я дочке с пилотки звезду.

Но коль сердце моё тебе нужно, Россия,

Ты возьми его. Как в сорок первом году!

Она была окончательно комиссована с военной службы в 44-м, после тяжёлой контузии. И, конечно же, вскоре снова переступила порог Литературного института. А вернее, помня недавний опыт, совершила тихую атаку: просто пришла, заняла место в аудитории и просто сдала со всеми вместе экзамены за уже начавшийся без неё семестр. Она не могла позволить кому-то снова дать ей от ворот поворот, ибо уверена была в своём истинном призвании, за которое надо было побороться. Вот так – тихо, но по-фронтовому.

Послевоенная Москва не баловала никого, в том числе пришедших с войны, часто не имевших надёжного тыла и сносных средств к существованию. Потому солдатские сапоги и шинель не спешила снимать и Юлия. Тем более что и поэт Николай Старшинов, ставший ей мужем, тоже – бывший фронтовик. Родилась дочь, вместе росли как писатели, старались вырваться из бытовых неустройств.