Литературная Газета 6471 ( № 28 2014)

Пегий пёс, бегущий краем моря, старик-рыбак, которому судьба сродни морю и небу, рыба-женщина, влекущая нетерпением плоти, конь Гульсары и верблюд Каранар, волчица Акбара и Рогатая мать-олениха. Раймалы-певец и брат его Абдильхан, конь Саралу и юная певица Бегимай, к которой обращены слова: «С чёрных гор, когда пойдёт кочевье, я на ярмарке не буду, Бегимай».

Даже некоторые фразы, взятые отдельно из ткани повествования, становятся афоризмами, крылатыми словами. К примеру: «Любовь и поэзия погибают от соприкосновения с властью». А трагедия манкуртизма, до боли в висках характерная и актуальная в наши транзитные годы: «Мен ботасы олген боз мая, тулыбын келіп искеген. – Я сирая верблюдица, пришедшая вдохнуть запах шкуры верблюжонка, набитого соломой». После таких фраз невольно оглядываешься на луну, чувствуя, что там действительно кто-то есть, а на самом деле видишь белый платок Найман-Ана, который отражает свет нашей памяти и печаль нашего беспамятства.

Во всём этом есть заклинательные, эзотерические основы нашего многовекового бытия.

«Я ощущаю жизнь как трагедию. С жизнеутверждающим финалом», – однажды сказал Чингиз Айтматов.

«Если ты и вправду слышишь, о боже, мою молитву, которую я повторяю вслед за праотцами из заученных книг, то услышишь и меня», – произносил Едигей Буранный при погребении своего друга Казангапа.

Как здесь не вспомнить вещие слова из романа Чингиза Айтматова?! «Вспомни, чей ты? Чей ты? Как твоё имя? Имя? Твой отец Доненбай! Доненбай, Доненбай...»

Когда я учился в Москве, на Высших литературных курсах, которые в своё время окончил Чингиз Айтматов, заведующая учебной частью Нина Аверьяновна Малюкова однажды показала нам стенограмму семинара, на котором обсуждали повесть «Джамиля». Среди потока несправедливой критики курсантов-семинаристов, бесстрастно запечатлённой рукой стенографиста, меня и моих сокурсников поразила ремарка, приписанная сбоку, в углу: «Айтматов плачет». Не знаю, сохранилась ли эта стенограмма, наверняка в архиве Литинститута она имеется. Но я не об этом, а о том, что даже на уровне учебного семинара, где можно было смело обсуждать вещи, так сказать, не для печати, «Джамиля» Чингиза Айтматова вызвала бурное обсуждение и неприятие среди собратьев-семинаристов. И это в стенах Литинститута!.. А вне этих стен нашей альма-матер?

Вот что писал сам Чингиз-ага: «После выхода повести «Джамиля» один из наших известных писателей принялся её критиковать. На партийном собрании перед общественностью страны он горячо говорил о том, что форма и содержание литературного произведения должны соответствовать политике коммунистической партии, что нужно неукоснительно следовать принципам социалистического реализма. В конце концов, утверждал он, каждый случай развода супругов – проблема огромной важности, которая должна обсуждаться коммунистической партией. Именно партия является оплотом, охраняющим единство семьи, а сюжет моей повести идёт вразрез с этим постулатом.

Когда я работал над повестью, то совсем не думал о подобных последствиях. «Джамиля» с момента своего появления вызвала большой интерес и у нас в стране, и за рубежом. Везде книга бурно обсуждалась. Мой неожиданный успех стал значительным шоком, как это часто бывает, для друзей-коллег: многие предпочли хранить молчание по поводу повести. Только отдельные наши «классики», как говорится, «и в хвост, и в гриву» чихвостили книгу...

Такую, мягко говоря, «критику» я вынужден был выслушивать лично.

Что я мог сказать или сделать в такой ситуации?! Недаром говорят: «Молчание – золото!» Что бы ни говорили злопыхатели, повесть «Джамиля» уже с момента опубликования на русском языке получила международное призвание. Вначале она вышла в журнале «Новый мир», главным редактором которого в то время был Александр Твардовский. Моя многолетняя дружба с одним из великих писателей русской литературы началась именно с повести «Джамиля». Александр Трифонович в тот период был безусловным авторитетом, пользовавшимся всеобщим уважением. Не ошибусь, если скажу, что многие произведения и их авторы своей известностью обязаны именно ему, личности, которая является совестью страны.

Парадокс того времени заключался в том, что любые политические перемены следовало принимать молча, без проявления своего отношения. Любое произведение, особенно талантливое, нужно было проталкивать сквозь искусственные препоны. Но если у писателя был покровитель в верхах, то его книги выходили одна за другой без всяких проволочек. Поэтому я благодарю судьбу за то, что она свела меня с Твардовским.

Ещё до «Джамили» я выслушивал критику партийных руководителей. Тот факт, что повесть «Лицом к лицу» была благосклонно принята нашей писательской общественностью, объяснялся тем, что она вначале увидела свет на русском языке в журнале «Октябрь», в Москве, главным редактором которого был Ф. Панфёров.

Правда, и тогда нашлись «критики» в местной прессе, обвинявшие меня в том, что я слишком беззубо изобразил дезертира Исмаила. По их мнению, он выглядел трагедийной фигурой.