Литературная Газета 6518 ( № 30 2015)

В деревне Кудиново, некогда Мещовского уезда, а ныне Юхновского района Калужской области, школьных автобусов никогда не видывали и гомона экскурсий не слыхивали. Из местной просвещённой публики мало кто знает, что в этой вымирающей деревушке, куда после дождя только на тракторе и можно добраться, родился один из самых ярких и своеобразных русских "художников мысли" - Константин Леонтьев.

Экскурсию по леонтьевскому парку проводит для нас местная жительница Марья Михайловна. Их всего четверо осталось, кудиновцев, постоянно живущих (как они сами говорят, «зимующих») в деревне. Марья Михайловна – самая молодая. Ей всего семьдесят пять. Она ещё сама заготавливает на зиму дрова, выкашивает луг напротив избы и возделывает огород с полгектара. Когда мы подъехали, она как раз скородила картошку.

Появлению незнакомых людей Марья Михайловна не удивилась: последнее время не проходит недели-двух, чтобы кто-нибудь не приехал к Леонтьеву. Ради гостей Марья Михайловна откладывает работу. Она ведёт нас в барский парк, который начинается в двух шагах от её огорода. Так и говорит: «барский парк», «аллея», хотя вначале мы не в состоянии были различить под ногами даже намёк на тропинку, настолько всё заросло папоротником, крапивой и снытью. Если бы не вековые липы, строгими шеренгами возвышающиеся над подлеском, признать в этой чаще с неубранным буреломом парк было бы невозможно.

Выходим к холмику, поросшему чапыжником и окружённому со всех сторон лентой болотца. «Это курган, – сообщает наш «экскурсовод». – Здесь баре любили уединяться».

О «кургане посреди круглой сажалки», небольшого озерца для разведения рыбы, упоминает Леонтьев в своих романах. Марья Михайловна их не читала, следовательно, слово это из местного предания. Историю сажалки – из разряда народных былей – рассказывает герой романа «Подлипки» (как раз под этими липками описанное и должно было происходить). Сделать её на месте болота распорядился один из давних владельцев имения. Выбирать болотный ил вручную – работа адская, не все крестьяне выдерживали её, некоторые пускались в бега. И вот однажды барин был найден задушенным в своей спальне.

Герой «Египетского голубя» тоже вспоминает о круглой сажалке с курганом посредине. На кургане, узнаём мы от него, росла черёмуха. Глядя на неё, цветущую и благоухающую, он ностальгирует по своей юности; ему хочется добраться до неё, но он не находит ни мостика, ни плота, ни перекладинки. Вот и мы стоим на краю болотца и не решаемся ступить на «перекладинку»: упавшая поперёк осина сгнила и местами рассыпалась. Всматриваемся из-за болотца, пытаясь разглядеть поросль черёмухи, но нет её нигде: то ли заглушили красавицу завистливые осины, то ли придумал автор черёмуху для поэтического словца. Любил барин эстетствовать до поры до времени.

Совсем сгладился курган, сажалка снова превратилась в болото.

В парке, в котором формировалась личность выдающегося философа, по-особому думается. Вот только негде здесь даже присесть. Разве что, пробравшись через заросли крапивы, примоститься на стволе поваленной липы.

Его мысль называли не просто жёсткой – жестокой. Обвиняли в апологии «средневековой деспотии», «моральном индифферентизме», приписывали ему «политический радикализм». Наклеили на него, православного, в конце жизни принявшего монашеский постриг, ярлык «русского Ницше», уподобив богоборцу, вдохновителю антихристианских идеологий.

На самом деле «страх Божий», который Леонтьев громогласно объявил главным признаком истинной веры, вовсе не противоречит христианской любви, в отсутствии которой «уличали» философа оппоненты. Наоборот, он, согласно святым отцам православной церкви, – ключ к христианской любви. Другое дело, что Леонтьев этим ключом пользовался не всегда по назначению, особенно когда входил в азарт, но ведь и богословской претензии у него тоже не было.

Примечательно, что в «ненастоящем христианстве» Леонтьева чаще всего обвиняли не богословы, а светские философы и пуб­лицисты. Судить христианина, настоящий он или ненастоящий, достаточно или недостаточно в нём милосердия и любви, – исключительная привилегия Самого Господа. Те, кто самовольно берёт на себя эту миссию, впадают в прелесть.

Всем им, мнившим себя жрецами «просвещённого гуманизма», неприятно было выслушивать «архаичные» внушения о страхе Божием, призывы в смирении уподобиться простой русской крестьянке, сначала убояться Бога , а потом уже браться рассуждать, как «по-Божьему обустроить мир», если кому-то, после того как убоится, захочется его обустраивать. Господь, напоминал Леонтьев «христолюбивой» русской интеллигенции, нигде не обещает спасения через «совершенствование общественного строя», внушая человеку совсем другую идею подвижничества: общество ты можешь усовершенствовать, только усовершенствуя самого себя.