Литературная Газета 6523 ( № 35 2015)

На ту же делянку стали заглядываться и литераторы, даже патентованные антисоветчики – оказалось, и те не прочь сыграть на тоске по великой эпохе. С парфёновскими интонациями они принялись рассказывать про «то, без чего нас невозможно представить, ещё труднее – понять». Впрочем, бремя ответственности Александр Кабаков не по-джентельменски перекладывает на редактора – Елену Шубину: дескать, она надоумила засесть за мемуары, «пора, мой друг, пора!». Так и появилась исполненная элегической грусти книга о ширпотребе.

Героев в книге нет, есть манекены, которых автор наряжает в румынские ботинки, треники, джинсы, телогрейки, шляпы и горжетки, навешивает на них фотоаппараты, расставляет вокруг них велосипеды, примусы и патефоны. Этих восковых персон Кабаков оставляет безымянными, перебирая прописные буквы: читатель встретит поэтов М., Е. и Л., режиссёра Р., кинематографиста М., писателей Ю. и А., главреда В., художника П., дизайнера З., актёра К. и капитана Б. – такая вот занимательная азбука, дабы избежать обвинений в клевете (об этом автор проговаривается в предисловии). Органично заселить пространство книги живыми людьми автор и не пытается, не вещи представляют людей, вводят их в повествование, а главный герой – инфантильный стиляга – слагает оды материальному миру.

Подзаголовок его «Камеры хранения» – «Мещанская книга» – говорит сам за себя, но Кабаков в предисловии ещё раз артикулирует сомнительную маркировку: «Это книга о мещанах и для мещан. Слышали? О мещанах и для мещан. Я настаиваю». Что ж, прислушаемся к автору и попытаемся понять, о чём пойдёт речь. Думается, внесёт ясность отрывок из эссе Набокова: «Мещанин – это взрослый человек с практичным умом, корыстными, общепринятыми интересами и низменными идеалами своего времени и своей среды». Не очень лестно по отношению к потенциальным читателям Кабакова. Набоков полагал мещанина и обывателя синонимичными понятиями, а Кабакову потакать обывательскому вкусу не впервой. В перестроечном 1988 году, когда стало можно, он прозвучал антиутопией «Невозвращенец» (напомню, именно тогда стали доступны в СССР «Мы» Замятина и «1984» Оруэлла) – вот что значит чувствовать конъюнктуру. Какое-то время Кабаков держался на волне, но совсем скоро футурологические «страшилки» перестали быть ликвидным товаром – «ужасами тоталитаризма» советского человека перекормили до интоксикации. К слову, Кабаков и прочие «солдаты перестройки» и «ландскнехты свободы» (так автор называет себя и тогдашнюю журналистскую братию, забывая, что «ландскнехт» – это наёмник) здорово повеселились в эпоху горбачёвского ускорения: «В гостиницу, где от демоса охраняли демократов, организовав строгую пропускную систему, нас допускали по журналистским удостоверениям. И мы, зарабатывавшие тогда гласностью приличные даже по депутатским меркам деньги, раз в неделю брали на двоих с приятелем в депутатском буфете коробку виски – под завистливо неодобрительными взглядами народных избранников…» Поразительные в своём цинизме откровения. В итоге старый мир оказался разрушен, оковы порвали, а что получили взамен? Кабаков пишет, что в годы его молодости шахтёры и офицеры получали приличные деньги, могли позволить себе съездить на Чёрное море и в Прибалтику в спальном вагоне. В 90-е же офицеры пошли в охранники, а шахтёры – на Горбатый мостик к Дому Правительства. Сам же Александр Абрамович, не особо рассчитывая повторить литературный успех «Невозвращенца», вернулся к журналистике – подвизался писать для «Коммерсанта», а затем принялся развлекать клиентуру РЖД журналом «Саквояж СВ».