Литературная Газета, 6537 (№ 51-52/2015)

А до смерти — четыре шага.

Надежда:

Закончив походную службу,

За мирным домашним столом

Мы вспомним солдатскую дружбу,

В солдатскую кружку нальём.

Лирика:

Ночь коротка, спят облака,

И лежит у меня на ладони

Незнакомая ваша рука.

Тоска по дому:

Давно мы дома не были,

Цветёт родная ель,

Совсем как в сказке-небыли

За тридевять земель.

Готовность отдать жизнь:

А коль придётся в землю лечь,

Так это только раз.

Но пусть и смерть в огне, в дыму

Бойца не устрашит

И что положено кому,

Пусть каждый совершит.

Самое дорогое:

Край сосновый, солнце встаёт,

У крыльца родного мать сыночка ждёт...

Оптимизм:

Эх, путь-дорожка фронтовая,

Не страшна нам бомбёжка любая,

Помирать нам рановато –

Есть у нас ещё дома дела!

С большим усилием я захлопываю крышку нашей национальной сокровищницы военной песни, пробежав взглядом только по нескольким, выбранным наугад бриллиантам. Но напоследок всё-таки скажу ещё об одном бриллианте.

Сорок третий год. Немцы на берегу Волги, на Кавказе. Небывалая в истории человечества битва требует предельного на­пряжения всех сил нашего народа. И в это время на экраны выходит фильм Лукова «Два бойца».

Вы приготовились к тому, что я заговорю о песне «Тёмная ночь». Нет, я о ней умолчу, она скажет сама за себя. Тогда она была воспринята как рядовая великолепная лирика. Фурор, равного которому я не упомню, произвела другая песня того же Никиты Богословского – «Шаланды, полные кефали». Все от неё просто сошли с ума, просили «списать слова», чтобы петь её с утра до вечера. И пели. Так она была встречена в тылу. Как на неё реагировали на фронте, я не знаю, но не сомневаюсь, что точно так же.

...Два бесконечно длинных года наш народ живёт новой, невыносимо тяжёлой жизнью. Всё довоенное ушло так далеко, что иногда кажется, будто это был лишь прекрасный сон. Прямо как у апостола Павла: древнее прошло, теперь мы новая тварь. Одни сражаются, другие тяжёлым трудом снабжают сражающихся всем не­обходимым. Упиваться воспоминаниями о мирном времени просто некогда. И вдруг...

Бернес поёт, и полузабытое древнее возвращается, и мы уже не тянущая стопудовую лямку проклятой войны новая тварь, а нормальные люди со всеми нормальными людскими утехами. Перед нами спокойное синее море и прекрасная спокойная Одесса; весёлый Костя-моряк входит в мирную пивную, и весёлые мирные биндюжники, не допив (!) свои кружки, встают и, перебрасываясь шутками, идут к выходу, чтобы разгружать полную кефали Костину шаланду. Какая же вкусная была эта кефаль! А потом Костя раскрывает пачку дорогих папирос «Казбек» (ведь жили когда-то и без самокруток!), и начинается его красивый роман с Соней. А потом роскошная свадьба, и поставленный в саду стол ломится от еды, и любой человек (даже не верится) может подойти к столу и есть, и есть, и есть...

И так зримо воскресает перед измученным войной народом это окончившееся два года назад мирное время, что народ понимает: надо вынести невыносимое, осилить непосильное, всё перетерпеть, всё преодолеть, только одолеть этих фрицев и вернуть блаженное мирное время. Песня «Шаланды, полные кефали» явилась для людей эпохи войны моментом истины. Она показала им правду, которую, стесняясь её, они сами от себя скрывали, заслоняя ярко расписанными декорациями. Правдой было то, что героизм сам по себе был им совершенно не нужен, их натура не искала этого пафоса, он был нужен только как средство обретения того, что действительно дорого и необходимо русской душе, – обыкновенной, совсем не героической жизни, «тихого и безмолвного жития во всяком благочестии и чистоте», простых житейских радостей: четвёрок и пятёрок в дневнике дочурки, хорошего дождичка, после которого пойдут грибы, победы любимой футбольной команды, услышанной от начальника похвалы, удачной рыбалки, тёщиных блинов, свежевыпеченного хлеба, удобной обуви.

Об этом прямым текстом сказано в другом шедевре военной песни «В лесу прифронтовом» (музыка Блантера, слова Исаковского):

Так что ж, друзья, коль наш черёд –

Да будет сталь крепка!

…Тут момент истины и для меня. Я не хочу в горящий небесный Сталинград, где мне будет дана возможность вечно отдавать жизнь за свою Родину. Да, возносит нас над грешной землёй героика самопожертвования, но ведь она есть лишь сублимация инстинкта отстаивания более коренной нашей потребности, выраженной в молитве, дважды повторяемой на каждой литургии, – «Прочее время живота нашего в мире и покаянии скончати у Господа просим».