Литературная Газета, 6556 (№ 23-24/2016)

Потом я был в Кёльне, где в Институте славистики Кёльнского университета работал профессор Вольфганг Казак, автор известного «Лексикона русской литературы XX века». В юности он состоял в гитлерюгенде (Союз гитлеровской молодёжи), воевал против нас, в конце войны восемнадцатилетним оказался в советском плену, затем вернулся в Германию. В разговоре по телефону он сказал мне, что знает меня, но не пригласил в свою «Муху» (дом под Кёльном), где днюет и ночует московская либерально-диссиденстская публика – источник его знаний о русской литературе. В Институте славистики он привёл меня в пустую аудиторию, и когда после своих замечаний об односторонности его «Лексикона…» я сказал, что писателей у нас навсегда разделили 3–4 октября 1993 года, что «апрелевцы-демократы» подтолкнули Ельцина к «решительным действиям», Казак по-молодому вскочил с места, метнулся вниз по лестнице (на какое-то совещание), и разговор наш закончился уже на ходу. Он знал, конечно, что, как и он, я воевал, и это, видно, вряд ли могло расположить его к доверию к собеседнику.

Сквозь смрад либеральной клеветы на нашу священную войну, сквозь пошлость, скотство «красивой жизни» буржуазных хищников горит во мне режущий душу плач моей бабушки, получившей похоронки на двух своих сыновей: 24-летнего Мишу, капитана-артиллериста, и 20-летнего Костю, танкиста. А моя мать, вспоминая однажды своего младшего брата, сгоревшего в танке под Веной за неделю до окончания войны, сказала: «Я целый год не могла затапливать печку. Зажгу спичку – и о Косте думаю, как он, бедный, в танке горел…» И тихо заплакала. Я внутренне вздрогнул – как она, почти физически, чувствовала муки брата и никому об этом не говорила, в первый раз вырвалось за четверть века…

Наше молодое поколение предвоенных лет, тех 30-х годов, росло, формировалось в атмосфере величайшего патриотического подъёма. Как некую святыню вспоминаю то время, когда я учился в Екшурской средней школе рядом со Спас-Клепиками, в есенинских местах. Русскую литературу нам преподавала Софья Васильевна Застрова, которая так повлияла на меня, что за пять лет учения у неё, до призыва в армию в январе 1943 года, я прочитал всё, что было из русской, советской классики в нашей прекрасной клубной библиотеке. Поистине как всенародный праздник был отмечен в 1937 году пушкинский юбилей. Вышли многомиллионными тиражами его сочинения, в том числе знаменитое академическое издание шеститомного полного собрания его сочинений в великолепной обложке палевого цвета (1937–1938 гг.). Появились в юбилейный год школьные тетради с иллюстрациями к произведениям великого поэта, прекрасно издавались и другие классики. В нашем сельском клубе шли фильмы об Александре Невском, о Суворове, Кутузове…

Знаком времени для 12-летнего подростка из рязанской деревенской глуши, из бедной многодетной семьи было то, что меня как ученика одной из лучших школ РСФСР в 1938 году наградили путёвкой в знаменитый пионерский лагерь «Артек». Всё это – приметы «памяти сердечной», а говоря обобщённо, исторически, то было время, как выражались тогда, трудового энтузиазма, пафоса строительства; реальностью были доступность образования, выдвижение талантов из недр народа, здоровое чувство коллективизма, ответственности перед обществом, страной, наметившийся во второй половине 30-х годов возврат к историческому прошлому. И предчувствие военной грозы, что определило и характер так называемых репрессий в стране (даже показанный как-то по телевидению фильм «Заговор Тухачевского» свидетельствует, что были и объективные причины для «политических репрессий»).