Литературная Газета, 6558 (№ 27/2016)

– Нет, нисколько. Это вообще свойство действительности наших так называемых нулевых. «Таков ад» посвящён нулевым годам и злободневным, на самом деле, вещам. Там есть о залоговых аукционах; там есть новелла (я называю их новеллами, а не рассказами, потому что рассказ – это об одном событии, а здесь обычно история целых жизней) об инженерах, которых некая фирма забыла в тайге, и они там замёрзли. Книга вообще сугубо реалистическая, но так складываются обстоятельства, что чем реальнее эта действительность wbr /wbr , тем она фантастичнее, о чём говорил когда-то Достоевский. Собственно, «Таков ад» – это анаграмма слова «адвокат». К сожалению, обратное прочтение многое говорит о повседневности и о правовой действительности нашего времени.

– О вашем поэтическом творчестве. Вы писали стихи в эпоху и фронтовой поэзии, можно ведь так сказать?

– Ну, на военную тему. Может быть, стоит вспомнить, что среди нынешних поколений я уже один из тех немногих, кто реально помнит войну.

– Как вы относитесь к военной поэзии вообще?

– В ту пору появилось несколько прекрасных стихотворений. Прежде всего «Враги сожгли родную хату» Исаковского – это классика русской поэзии, которая наравне с Некрасовым и, может быть, даже с Пушкиным останется в веках. Люблю некоторые стихи Семена Гудзенко.

– Следом идут «шестидесятники» – знаменитые поэтические вечера, выступления в Политехническом. Вы москвич. Вы на них не ходили?

– Меня на них не звали и совершенно правильно делали. Они хорошо понимали, чем я от них отличаюсь. Дело в том, что эти мероприятия называли вечерами поэзии, но на самом деле это были вечера стихотворной публицистики. В этом жанре я никак не замечен. Несомненно, там звучало много такого, что надо было высказать, но в результате – произошла девальвация стиха, за которую мы расплачиваемся и поныне. Да, были и стихи, но чаще всего – рифмованная публицистика.

– Потом в России с перестройкой появились произведения авторов, до того существовавших в андеграунде, стали печатать то, что ходило в списках, читалось на кухнях, отсылалось на Запад. Как вы относитесь к такого рода поэзии, вообще к постмодернизму?

– Постмодернизм – очень сложное явление. В двух словах я не могу его охарактеризовать wbr /wbr . Но это явление трагическое, потому что особенность постмодернизма в том, что он отсекает будущее. В результате такого отсечения исчезает разница между прошлым и будущим. Отсюда культ цитаты, культ центона. Должен сказать, что я сам не свободен от этого. В каком-то смысле я соприкасаюсь с этой стихией тоже. У постмодернизма есть одна особенность: выступать против постмодернизма – а ведь это тоже постмодернизм.

– В вашем стихотворном творчестве много верлибров. Как вы относитесь к нерифмованной поэзии?

– Это совершенно естественная форма поэзии. Возможно, что ей даже принадлежит будущее. Пушкин, во всяком случае, так говорил, что в русском языке довольно ограниченные рифмы, что рано или поздно мы перейдем на нерифмованный стих. Такие высказывания были даже у классика! Но я не согласен с тем, что я пишу именно верлибры. Верлибр – явление западное и, главное – полиграфическое, это то, что набирается. Большая часть моих свободных стихов до сих пор не напечатана. Тем более, она не была напечатана в свое время. Я называю это свободным стихом и не считаю отдельной поэтической формой. Когда я пишу, то предоставляю стихотворение самому себе, и оно может принимать такую форму, которую литературоведы (употребляю это слово не без иронии), но и читатели тоже воспринимают как свободный стих. Для меня это доломоносовская поэзия, которая восходит к «Слову о полку Игореве» и к «Слову о законе и благодати» митрополита Илариона.

– Вы вобрали в себя всю мировую культуру, всю русскую литературу, даже доломоносовских времен, западную культуру? Мультикультурали wbr /wbr зм – это вообще благо? Можно ли сказать, что вы для себя решили спор между славянофилами и западниками?