Литературная память Швейцарии. Прошлое и настоящее

Таким образом, отказываясь повиноваться несправедливому закону, я отнюдь не отрицаю право большинства управлять обществом, просто в этом случае я признаю верховенство общечеловеческих законов над законами какого-либо народа. Некоторые люди не постеснялись заявить, что никакой народ не способен пойти против законов справедливости и разума в делах, касающихся только его самого. Поэтому, дескать, можно, ничего не опасаясь, отдать всю власть в руки представляющего его большинства. Но это — рабские рассуждения.

Пугающий вывод. Он подразумевает, что и в демократии заложена возможность систематического и последовательного перерождения в диктатуру. Действительно, можно показать — и историк Герберт Люти много раз заострял на этом внимание[41], — что со времени кровавого правления якобинцев в Париже все тоталитарные диктатуры ссылались, чтобы оправдать себя, на народ и его волю. Они делают это и сегодня, причем такие заявления всегда звучат громогласно. Токвиль — теоретик демократии, писавший именно в то время, когда демократия впервые была последовательно осуществлена во многих кантонах Швейцарии, после 1830 года, — наконец приходит к выводу, имеющему отношение ко всем государственным формам:

Всевластие само по себе дурно и опасно. Оно не по силам никакому человеку. <…> И когда я вижу, что кому-либо, будь то народ или монарх, демократия или аристократия, монархия или республика, предоставляется право и возможность делать все, что ему заблагорассудится, я говорю: так зарождается тирания — и стараюсь уехать жить туда, где царствуют иные законы.

Если присмотреться, все это не так уж далеко от троичного фундамента Швейцарии, каким его представлял себе Галлер: природа, разум и свобода. Ведь когда свобода ориентируется на разум, это значит, что она ориентируется на нормы, общие для всего человечества.

Кому-то, возможно, покажется, что рассуждения этого французского дворянина с демократическим образом мыслей имеют мало отношения к нашей теме: к рефлексии политической Швейцарии о себе самой. Однако в самом великом романе швейцарской литературы с неумолимой строгостью проводится именно такого рода рефлексия. Зеленый Генрих Готфрида Келлера, возвращаясь домой из Мюнхена, опьянен воодушевлением по поводу политического развития молодой швейцарской республики и экстатическими словами восхваляет волю большинства как основополагающий принцип нового порядка:

Но большинство, говорил я себе, это незаменимая действенная и необходимая сила в стране, ощутимая и близкая, как физическая природа, к которой мы прикованы. Сила эта — единственная надежная опора, всегда юная и всегда одинаково могучая; поэтому следует незаметно способствовать тому, чтобы она стала разумной и светлой силой там, где она еще этого не достигла[42].

Мы видим, что сомнения, сформулированные в конце приведенного отрывка, минимальны. В понятии «большинство» природа и разум объединяются — и вместе обосновывают свободу. В первой редакции романа, 1855 года, рассуждения о большинстве на этой торжественной ноте и заканчиваются; за двадцать пять последующих лет, к 1880 году, когда вышел в свет последний том второй редакции романа, мышление Келлера, в конфронтации с политической действительностью, успело пройти суровую школу, и писатель присовокупил к этому восхвалению еще один абзац, проникнутый горечью. Это страшный и вместе с тем пророческий текст: