Литературная рабыня: будни и праздники

Мой директор как раз из тех обаятельных мужчин, которым женщины норовят дать гораздо больше, чем могут. О! В этом и состоит искусство руководителя. И вот я с ужасом замечаю, что, несмотря ни на что, хочу ему нравиться, ловлю его мимолетные улыбки и даже делаю вид, что не замечаю, когда он забывает поздороваться… И главное – стараюсь, прямо-таки горю на работе. Просто из кожи вон лезу. Пытаюсь изо всех сил быть такой, какой меня хотят видеть.

Что там Антон Павлович писал? По капле выдавливать из себя раба? Так это и про меня, оказывается?! Ну, кто бы мог подумать! Главное, выдавливая из себя раба, постараться не забрызгать остальных…

Неужели это я – по натуре кустарь-одиночка, слесарь-надомник, кошка, гуляющая сама по себе… Неужели это я, «та, которая видела Эйфелеву башню!». (Есть в мемуарах Одоевцевой такой эпизод. Гражданская война, вагон, полный солдат, а там пожилая дама «из бывших». И вот у этой бывшей дамы прихватило живот. Поезд едет, в теплушке теснота жуткая, что делать? Дама уже плачет. Солдатики и говорят, мол, не переживайте вы так, тетенька, мы вас в окошко высадим и за ноги подержим. Ей ничего не оставалось, кроме как воспользоваться предложением. И всю оставшуюся дорогу – а потом и всю оставшуюся жизнь – она горестно восклицала: «И это я, та, которая видела Эйфелеву башню!»)

Но в конце концов я сообразила, что спасение утопающих – дело рук самих утопающих. Так появились в моей жизни бывший поэт Томилин; Почти-олигарх со своей нефтяной не трубой, конечно, а так, фактически соломинкой для коктейля; восточная певунья поневоле Айдан, заброшенная судьбой на российские просторы; некогда моя соотечественница Каталина Гарсия, решившая любой ценой сделать писательскую карьеру…

Вольно или невольно они стали частью моей жизни. И я благодарна им за это.

…Звучание саркофага поменялось. Он взвыл, как реактивный самолет на взлете, погрохотал страшно, потом что-то хлопнуло, и все затихло. Видно, мы преодолели звуковой барьер. А может, заодно и световой. Потому что время потекло вспять, и я, выскочив из подземного перехода на «Пушкинской», оказываюсь в послегрозовом московском полдне середины июля.

По левую руку от меня стоит, мрачно опустив голову, Пушкин, больше похожий на обреченного оперного Ленского в сцене дуэли. А по правую руку раскинулся шумящий и сверкающий кронами Тверской бульвар.

Три минуты быстрым шагом вниз по бульвару под тяжелым, в себя обращенным взглядом Солнца русской поэзии и вот – тенистый дворик Института. Я приехала сюда поступать.

Сейчас я войду в ворота и увижу будущую знаменитую писательницу и феминистку. Точно. Она. Худенькая, нежно-кудрявая, прелестная, идет мне навстречу по аллее от главного корпуса. У нее карие смеющиеся глаза. И чем-то она напоминает цветаевскую Сонечку Голлидэй, ту ее прикрепленную к зеркалу фотографию, которую, спустя два года, я увижу в пятнадцати минутах ходьбы отсюда, в старой коммунальной квартире в Борисоглебском переулке. Потом там будет музей.

Мы что-то долго вместе не можем найти. Наконец оказываемся на первом этаже знаменитого Дома Герцена, ставшего с годами как бы псевдонимом булгаковского Грибоедова. Все предельно взволнованы. Поговаривают о каких-то списках и о том, каким блатом надо было вовремя заручиться, чтобы поступить в эту всесоюзную централизованную кузницу литературных кадров. За этими переживаниями собственно экзамены стерлись из моей памяти.

На нашем курсе москвичей не много. В основном это писдети. В смысле дети писателей. Причем довольно известных. Неужели писательский дар передается по наследству так же, как музыкальный? Стали же у Баха все сыновья музыкантами.

Впрочем, писдети оказались нормальными ребятами. И на семинарах, где обсуждаются последние по времени стихи, проза или критические обзоры, мы за милую душу прикладываем друг друга мордой об стол. И никто не обижается.

И если по наследству талант, может, и передается, то половым путем – точно нет. Это с уверенностью естествоиспытателя сообщил нам на лекции один из наших продвинутых преподавателей, невысокий и тихо-улыбчивый, тот, который любит пространно порассуждать на тему вечности как баньки с пауками.

Вообще, наши преподаватели не устают нас поражать. Один шпарит с кафедры запрещенного Набокова, другой цитирует только в списках гуляющий Серебряный век, третий раскрывает совсем уж нетривиальную информацию из отечественной истории… И это в застойную, формалином пропахшую первую половину восьмидесятых, под колпаком у КГБ (еще бы не быть самому, можно сказать, идеологическому вузу страны не под колпаком). Странное, странное время…

Но главное – впереди еще вся так прекрасно начавшаяся жизнь, впереди еще солнце, май, Арбат, любовь, и охапки влажной после дождя утешительницы-сирени… И это волшебное ощущение, что все происходит так, как мечталось, а что пока не происходит, обязательно произойдет…