Литературно-художественный альманах «Дружба», № 3

— Екатерина Ильинична, — вмешался Дегтярев, — сейчас конец перемены, а после уроков, когда мы будем идти мимо Оленькиного дома, она вынесет нам тетрадь…

После занятий Оленька побежала домой, взяла тетрадь и вынесла ее Алексею Константиновичу и Кате. Когда Оленька скрылась за калиткой, Дегтярев спросил Катю.

— Что вы скажете?

— Мне кажется, что всему причиной двойка и чувство обиды на Елизавету Васильевну.

— Вы в этом уверены? Не слишком ли просто? Двойка, обида на директора, но при чем здесь Егорушка? Наоборот, она должна была бы стремиться искать защиту у ребят, их дружбу. Всё это очень странно. А самое странное, нет, — пожалуй, страшное в том, что мы не понимаем, что происходит в душе этой девочки. Мы годами воспитываем ребят, создаем для них всякие опытные участки, вырабатываем их мировоззрение, и вдруг что-то трескается во всей нашей воспитательной постройке. А мы даже не знаем, что треснуло и отчего треснуло. И заметьте, не в слабых звеньях: Егор Копылов, Оленька. Это не Колька Камыш, мечтающий быть птичьим царем!

— Алексей Константинович, но, может быть, всё-таки стоит попросить Елизавету Васильевну зачеркнуть двойку? Ведь Оленька не обманывала…

— Совершенно верно, не обманывала, — согласился Дегтярев. — Но за дважды забытую тетрадь я бы тоже поставил двойку… Уверяю вас, не стоит думать о ней.

О двойке меньше всего думала сама Оленька. Оправдав себя в глазах Дегтярева и Кати, Оленька выбросила из головы забытую тетрадь и думала о том, что действительно ее волновало и заставляло страдать. Она наблюдала за матерью, за каждым ее шагом, за всем, что происходило в доме.

А дома стали появляться какие-то незнакомые люди, обычная тишина сменилась говорливой суетой, в сенях уже пахло не только яблоками, но и чесноком, луком, неведомо откуда взявшимся лавровым листом. Редко проходило утро, чтобы Оленьку не разбудил стук в окно. Тогда сквозь дрему она слышала, как мать вскакивала с кровати, бежала в сени и, разговаривая с кем-то простуженным голосом, возила по полу какие-то тяжелые ящики. Случалось, что ее будили даже ночью. Тогда темный двор прорезывал свет фар автомашины, а в кухне появлялся Юшка. Он разговаривал громко, ничуть не стесняясь, что в чужом доме, и мать всё время останавливала его:

— Тише ты, не кричи, Оленьку разбудишь.

Однажды туманным октябрьским утром Анисья уехала в район. Она вернулась лишь через два дня. Увидев мать, Оленька обрадованно бросилась к ней.

— Мама, где ты пропадала? Я так беспокоилась…

— Задержалась, доченька. Задержалась, ну да не зря. — И, наклонившись к Оленьке, устало улыбнулась. — Две ноченьки не спала.

— Мама, зачем это? Не надо, мама!

— Надоело, Оленька, каждую копейку считать.

— А ты их считаешь, мама, больше, чем раньше. Всё что-то выгадываешь.

— Скоро легче будет, доченька. Дядя Павел поможет.

— Не надо, мама, чтобы он нам помогал! — встревоженно воскликнула Оленька. — Не надо нам чужих денег!

— Чудачка. — Анисья притянула к себе девочку и смущенно взглянула ей в глаза. — Не чужой он нам. Скоро в нашем доме жить будет…

— Разве у него нет своего дома?

— Он будет твоим отцом!

— Отцом? — Оленька вырвалась из рук матери, какую-то минуту смотрела на нее непонимающими, испуганными глазами.

— Не надо, мама, — сказала она тихо, — он чужой.

— Да ты вспомни, вспомни, что говорила…

Но Оленька словно ничего не слышала.

— Я не хочу, чтобы он был мне отцом. Слышишь? Не хочу…

Анисья этого не ожидала. То дядя Павел хорош, то плох. Опять с девчонкой что-то неладное. И, поднявшись, сказала решительно:

— Ступай к себе! Уроки приготовила?

Но прежде чем Оленька вышла, в дверях появилась Юха. Высокая, плоская, как доска, с худощавым лицом, которое пожелтело от какого-то внутреннего недуга, Юха была похожа на монашенку, и это сходство еще более усиливалось оттого, что Юха и в жаркий летний день и в осеннюю непогоду всегда ходила в черной юбке, в такой же кофте и повязывалась черной косынкой. Еще в первые дни приезда в Шереметевку Оленька отметила, что старуха говорила медленно, как бы нехотя, словно боясь, что слова выдадут ее. Глаза у Юхи были навыкат, смотрели на людей зло и остро, но редко кто успевал заметить их выражение, потому что они всегда были потуплены, и от этого Юха казалась смиренной, покорной.

Юха поздоровалась.

— Вернулась?

— Оленька, включи чайник, — сказала мать.

— Всю жизнь не пила и пить не буду это зелье. Деньги-то сполна привезла? — недоверчиво проговорила Юха и, пряча сверток в карман юбки, кивнула на дверь: — Идем, в одно место сведу тебя.

Юха с матерью вышли из дома, Оленька бросилась к окну. В сумерках вечера Юха вся в черном выглядела зловеще. Она словно отняла у нее мать и уводила куда-то в темноту.

Оленька не верила, что Юшка войдет в их дом и в то же время только и думала о том, что это может случиться. Нет, она не допустит, она не хочет, чтобы ее отцом был спекулянт. Как он уговаривал маму, чтобы она ему помогала! И откуда у него деньги? Отец, мать… Нет, если Юшка войдет в их дом, у нее не будет ни отца, ни матери.