Литературно-художественный альманах «Дружба», № 4

И вот радость — среди узников Иван Васильевич увидел огромного плотного мужчину с могучими плечами и широкой — веером — бородой. Хотя глаза арестанта были скрыты темными стеклами очков, Бабушкин сразу узнал его:

— Василий Андреевич!

Да, это был Шелгунов, его старый друг еще по Питеру, участник ленинского кружка.

Они обнялись, расцеловались.

— Что у тебя с глазами? — тревожно спросил Бабушкин, подсев на койку к Шелгунову и глядя на темные стекла его очков.

— Плохо, Ваня, — ответил тот. — Слепну…

— А врачи?…

— Врачи говорят, — лечиться надо. Долго, систематически: год, а может и два — в больницах, на курортах. Ну, а как подпольщику лечиться? — Шелгунов усмехнулся. — Из тюрьмы да в ссылку, из ссылки — в тюрьму… В тюрьме, правда, тоже строгий режим, питание по часам — три раза в день, и спать рано укладывают — а всё-таки тюрьма и курорт маленько отличаются друг от друга!

Заметив, что Бабушкин погрустнел, Шелгунов хлопнул его по колену и бодро сказал:

— А в общем унывать не стоит! Вот грянет революция — потом полечимся.[2]

Бабушкин и Шелгунов наперебой расспрашивали друг друга о партийных делах, о товарищах по Питеру, о ссылке.

Бабушкин не видел Василия Андреевича почти семь лет, с 1895 года, когда Шелгунова арестовали вместе с Лениным в морозную декабрьскую ночь. Оказалось, что Шелгунов 15 месяцев просидел в одиночной камере петербургской «предварилки», там же, где Бабушкин. Потом Василий Андреевич был выслан на север, в Архангельскую губернию. После ссылки в столицу не пустили, с 1900 года он стал жить под «гласным надзором» здесь, в Екатеринославе…

— В Екатеринославе? — перебил Бабушкин. — А я как раз незадолго до того уехал отсюда!..

— Да, я знаю, — улыбнулся Шелгунов. — Меня тут все так и называли — «заместитель Трамвайного».

Шелгунов подробно рассказывал о екатеринославских делах. Он был членом городского комитета партии, знал всех, и каждое слово Василия Андреевича живо напоминало Бабушкину его недавнюю работу здесь.

— А как ты в тюрьме очутился? — спросил Иван Васильевич.

— Мы недавно провели крупную стачку, — ответил Шелгунов. — Жандармы рассвирепели, весь комитет бросили за решетку. И меня…

…В тюрьме медленно тянулись день за днем. Друзья подолгу шопотом беседовали. Будто чуяли, — скоро придется расстаться.

И вправду, вскоре «особо важного государственного преступника» Бабушкина перевели в четвертый полицейский участок.

Массивная железная дверь с лязгом захлопнулась за ним. Бабушкин увидел, что в новой камере он не один. На нарах сидел худощавый, болезненный на вид юноша с огромной лохматой шевелюрой и свалявшейся в ком бородой.

Парень раскачивался из стороны в сторону, и губы его шевелились, словно он шептал какие-то заклинания. Рядом валялась его синяя студенческая тужурка.

На Бабушкина он не обратил никакого внимания, даже не поднял головы.

В камере было грязно, пол не подметен, на нарах разбросаны дырявые, скомканные носки, носовые платки, одеяло сползло на пол.

Бабушкин, ни слова не говоря, снял пиджак, попросил у надзирателя ведро воды и тряпку и стал мыть щербатый каменный пол.

Студент поднял взлохмаченную голову, несколько минут удивленно наблюдал за Бабушкиным, потом ехидно спросил:

— Выслужиться хотите? Заработать благодарность от начальника тюрьмы?

— Жить надо по-человечески! Всегда и везде, — спокойно ответил Иван Васильевич, продолжая мыть пол.

Два дня заключенные почти не говорили друг с другом. Бабушкин недоверчиво приглядывался к лохматому студенту. Не шпик ли, нарочно подсунутый охранкой к нему в камеру?

— Кто вы? — однажды спросил Бабушкин студента. — За что сидите?

— Исай Горовиц, — представился студент, шутливо щелкнув каблуками. — Задержан за участие в манифестации.

— Горовиц? — недоверчиво переспросил Бабушкин. — А у вас сестры нет?

— Как же! Есть! Она сама недавно из тюрьмы. Узнала, что меня схватили, — приехала из Петербурга. И уже наладила со мной переписку. Через надзирателя.

— А как ее зовут? — всё также недоверчиво продолжал спрашивать Бабушкин.

Он знал подпольщицу Густу Горовиц. Когда-то они вместе работали в Екатеринославе.

— Сестру зовут — Густа Сергеевна, — ответил студент.

Бабушкин обрадовался. Он сразу попросил соседа послать записку сестре и сам приписал несколько слов.

С тех пор Иван Васильевич переменил отношение к студенту. Они стали подолгу беседовать. Бабушкин узнал, что Горовиц — совсем еще неопытный, «зеленый» новичок, впервые принявший участие в студенческих беспорядках.

— Хотите бежать? — однажды совершенно неожиданно спросил он студента.

— Что вы, что вы! — испуганно замахал тот руками. — Как отсюда убежишь? Невозможно!

Бабушкин улыбнулся и прервал разговор.

Он с нетерпением ждал ответа от Густы Горовиц.

Вскоре узникам передали записку. В ней было всего две фразы: «Добейтесь разрешения на передачи. Комитет поможет вам».

Бабушкин ликовал.

— Строчите нижайшую просьбу начальнику полицейского участка, — весело сказал он студенту. — Я бы сам написал, да у меня здесь родных нет. А впрочем, мне бы всё равно не разрешили.