Литературно-художественный альманах «Дружба», № 4

«И здесь, как в России», — подумал Бабушкин.

— Кинг Кросс Род, Холфорт сквер… — спрашивал он у прохожих.

Те что-то подробно объясняли, но Бабушкин следил только за их жестами: по-английски он всё равно ничего не понимал.

На одной из улиц громадный «боби»[6] в каске толкал перед собой хилого мальчишку, вероятно уличного вора. Целая толпа шла сзади, гикала, свистела.

«Знакомая картина», — подумал Бабушкин.

Он свернул направо и очутился на Холфорт сквер, возле станции Кинг Кросс Род. Сердце стучало неровно, толчками. Во рту вдруг пересохло. Переждав минутку, чтобы успокоиться, он постучал молотком в дверь небольшого углового дома.

— Мистера Рихтера… — взволнованно сказал он открывшей женщине.

— Плиз, кам ин,[7] — приветливо ответила та, удивленно глядя на странного посетителя.

Бабушкин вошел. Его провели по лестнице в маленькую прихожую.

— Мистер Рихтер, к вам! — воскликнула хозяйка.

Из соседней комнаты вышел невысокий подвижной человек.

— Ко мне? Кто бы это? — чуть-чуть картавя, спросил он по-английски.

Бабушкин слова не мог вымолвить от неожиданности. Мистер Рихтер — это и был Ленин.

Алексей Крутецкий Правдивая история

«Вы, милые мои, о любви, красоте толкуете, и каждый из вас по-своему рассуждает. Однако же все вы об этом настоящего понятия не имеете», — вступил в разговор дедушка. По случаю торжественного дня на нем был лучший костюм, на груди орден. Будничными оставались только мягкие валенки с обрезанными голенищами.

Дети, внуки и молодые гости — девушки и юноши — притихли.

«Чтобы понятнее было всё то, что я хочу сказать, необходимо выслушать одну историю», — продолжал дедушка.

«В девятьсот пятом году работал я за Московской заставой, на вагоностроительном заводе; назывался он тогда заводом Речкина. Токари, слесари, кузнецы на заводе главенствовали, а металлисты, как известно, во всех революционных делах были первейшими зачинщиками. Про нас так и говорили: „Речкинцы — озорной народ“. Бывало за Нарвской заставой или на Выборгской стороне чуть забастовкой повеет, а у нас в цехах вдруг лопнут водопроводные трубы и вода хлынет во все цеха, бросай работу. Или затлеет что-нибудь, дымок появится, и все закричат: „Пожар, пожар!“ Весь народ из цехов на широкий двор выбежит, готовый в ряды строиться.

Одним из первых озорников на заводе был слесарь Иван Корнеич. Жил он за стеной завода, на поле, в деревянном домишке с женой Аксиньей и дочуркой Аграфеной. Знакомые называли их просто: Корнеич, Корнеиха и Гранька. Природа наградила Корнеича нравом веселым, неунывающим, Корнеиху же нравом сварливым. Гранька была как и все дети рабочей окраины: узкие плечики, тонкая шея, и только серые глаза на худеньком лице казались слишком большими.

В дни срыва работы в цехах Корнеич, приходя домой, говорил Аксинье:

— Опять началось… — и ухмыляясь, покачивал головой. Иногда он рассказывал и подробности… — Старик-слесарь в темном проходике одному провокатору как молотком по лбу тяпнет…

— А ты? А ты? — набрасывалась Корнеиха.

— А что я? Только и сказал: так жить и терпеть больше нельзя, с голодухи подохнешь. И сказал не где-нибудь, а у себя в цехе, — оправдывался Корнеич.

Как только Корнеиха выходила из комнаты, Корнеич подмигивал Граньке:

— Ну и потеха была! Литейщики своего мастера бросили в тачку, вывезли из цеха, да и вывалили посреди двора…

— А потом что? — шопотом спрашивала Гранька.

Останавливался завод, Корнеич с утра уходил из дома.

— Иди, иди, ищи для себя погибели, — провожала Корнеиха, — и дочку захвати, поставь на паперть к церкви, может, люди добрые грош дадут!

— Зачем к церкви, — ухмылялся Корнеич, — вот подожди, скоро сама увидишь…

Корнеич никогда не договаривал, что увидит жена, а только добродушно прищуривал глаза, как будто это долгожданное было уже у него в кармане.

Спокойствие и уверенность мужа доводили Корнеиху и до крайностей. Она иногда кричала.

— Сама пойду в полицию и всё расскажу!

— Тише, тише! — просил Корнеич. — Никуда ты не пойдешь, и говорить про меня нечего.

Корнеич уходил, и Корнеиха набрасывалась на Граньку.

— Гляди, до чего довел. — Она указывала на кровать, осевшую набок, на посудный шкафчик с оторванной дверкой и на нее, Граньку.

Оставаясь одна, Корнеиха садилась к подоконнику чинить белье и раздумывала, — как жить дальше? На мужа она не надеялась, говорила о нем: „Всю жизнь ловит журавлей в небе“. Гранька же всё крепче и крепче привязывалась к отцу и, казалось, уходила от нее.

— Господи! Вся в отца! — шептала Корнеиха. — Всю жизнь будет мучиться и семью мучить! — Она оглядывала свои руки, острые коленки, обтянутые ветхой юбкой, и опускала голову. Ей казалось, что кто-то страшный, неумолимый подкрадывается к домику…

Однажды ночью в дверь постучали. Вошел литейщик, приятель Корнеича, и с ним незнакомый человек с пакетом в руке.

— К тебе до завтра! — сообщил литейщик, указывая на незнакомца.

Корнеиха, набросив на плечи одеяло, с тревогой оглядывала пришедшего. Гранька, сидя на кровати, ежилась от холода. Корнеич крепко потирал руки, словно отогревая их.