Литературно-художественный альманах «Дружба», № 4

Ездить верхом я не умел и поэтому подпрыгивал на ее спине, больно ударяясь о крепкий лошадиный хребет. Проехав полпути, я почувствовал нестерпимую боль, хоть слезай и иди пешком. Но ведь меня ждут на току… Я напрягал всё свое терпение и гнал, гнал лошадь, несмотря ни на что. Лошадь временами переходила на галоп, и мне становилось легче: я не ударялся о спину, а как бы вместе с лошадью то взлетал вверх, то плавно опускался. Но галопом ехать страшно, — можно упасть под лошадь. Я сдерживал ее, и опять начиналась мучительная тряска.

С трудом добрался я до правления колхоза. Не слезая с лошади, спросил через открытое окно, где кладовщик, и в двух словах объяснил, зачем он мне нужен. Девушка-счетовод быстро разыскала кладовщика. Я получил от него толстый, пахнущий новой резиной ремень, повесил его накрест через плечо, чтобы высвободить обе руки, и поехал обратно.

Я был очень доволен. Через полчаса молотилка снова начнет работать, и хлеб будет убран!

Я весело понукал лошадь, хотя боль от неумелой верховой езды не прекращалась. Вот уже показалась верхушка скирды соломы, а у меня силы совсем иссякли, и я вынужден был спешиться. Я решил взять повод в руки и бежать. Но не тут-то было. Оказалось, что я не мог и идти: ноги отекли и никак не слушались. А ведь меня ждали, на меня надеялись… Бригадир назвал «героем», а я вот. Часа два, наверное, буду так плестись, и людям из-за меня придется еще и завтра молотить. Обидно, хотелось заплакать, но я крепился.

Попробовал вновь залезть на лошадь и не смог. Слезы сами собой брызнули из глаз, и я уткнулся лицом в горячий бок лошади. Но, быстро взяв себя в руки, я решил идти. Когда я взглянул на дорогу, то увидел, что Лыско уже далеко впереди. Он заметил вдали ток, вспомнил, наверное, о матери, навострил уши и побежал. «На ток направился», — подумал я и что было мочи закричал:

— Лыско! Лыско!

Жеребенок остановился, оглянулся.

— Лыско, Лыско, родной, иди сюда, сахару дам. На сахару! — кричал я, вытягивая вперед руку.

Он поглядывал то на меня, то на ток и никак не мог решить, что ему делать.

— Лыско, хороший мой, иди сюда!

Какие только ласковые слова не говорил я ему! Наконец он нехотя вернулся. Я снял с себя ремень, обмотал им дважды туловище жеребенка, связал концы веревочкой и сказал, словно он мог понять меня:

— Ну, дружок, выручи, отвези на ток ремень.

Лыско поворачивал голову и недоуменно косил глазом на ремень. Он попробовал ногой снять его, но не достал.

— Беги, Лыско! — гнал я его, но он не понимал и старался освободиться от ремня.

Грубо прогнать от себя Лыско я не хотел, но делать было нечего, — я замахнулся хворостиной. Жеребенок отскочил в сторону и посмотрел на меня грустными глазами, словно спрашивал, чем он провинился. Мне стало жалко его, я хотел приблизиться, приласкать, но Лыско больше не доверял. Он повернулся в сторону тока и побежал. И чем дальше он удалялся, тем легче становилось у меня на душе.

Взбежав на холм и увидев весь ток, Жеребенок жалобно заржал. В ответ откуда-то издалека донесся голос его матери — Ласки.

Когда я приблизился к току, я увидел над машиной пыль: молотилка работала! Молодец Лыско!

Только теперь я заметил, что от тока кто-то идет по полю мне навстречу. Это была Настя. Она взяла из моих рук повод и, нагнувшись, спросила:

— Что случилось? Да ты никак плакал?

— Нет, — сказал я.

Признаться во всем мне было стыдно, но она догадалась и сказала:

— Ничего, не горюй, еще каким кавалеристом будешь!

Я улыбнулся.

Ваня смотрел на меня с жалостью.

— Ты некогда раньше не ездил верхом? — спросил он.

— Нет.

— А чего ж ты не сказал? Я б тебя научил. Я тоже, брат, первый раз так покатался, что неделю ходить не мог. — Он помолчал. — А ты здорово придумал с ремнем! Я б не додумался… Знаешь, сколько сеток соломы оттащил без тебя? Три.

— А кто волов погонял?

— Я сам. Сначала с волами сетку втащу, а потом прибегу, Ласку возьму и обратно ее к молотилке.

— Успевал?

— Успевал! — махнул он рукой. Потом, помолчав, он вдруг вскочил и сказал: — Знаешь что? Работай с Лаской, а я буду волов погонять.

Я кивнул головой и прошептал:

— Спасибо…

Молотьбу кончали при луне.

А утром, распрощавшись с Ваней, Настей, Иваном Петровичем, с Лыско, которому напоследок дал целую горсть сахару, я уехал домой.

По дороге стал накрапывать дождь. Но теперь он был не страшен, — хлеб убран. Пусть идет, это даже и хорошо: озимые уже были посеяны, им дождь нужен, чтобы успели к зиме хорошо прорасти и раскуститься.

Дождик усиливался.

К. Высоковский Вдвоем