Литературно-художественный альманах Дружба. Выпуск 3

— В письме к миллионам людей, за которое меня обвиняют, никто, даже самый строгий судья, — сказал поэт, — не мог бы увидеть чего-либо другого, кроме чистой и большой любви к моей земле. В меру своих возможностей я принес ей тоже немного славы и известности. Мои мысли более чисты и бескорыстны, более благородного и лучшего свойства — я утверждаю это без ложной скромности, — чем те, которые приходят в голову почтенному сеньору Гонсалесу.

И многие из тех, кто слушал эту страстную речь и кто сидел не только на галерее, но и в кожаных креслах амфитеатра, вспоминали, как чилийский посланник в Мадриде, тогда еще совсем молодой человек, читал свои стихи в окопах солдат республиканской Испании. Вспоминали, как в зимнюю ночь 1942 года расклеивалась на стенах города Мехико его «Песнь любви Сталинграду», как, узнав о катастрофе на селитренных рудниках, он написал свои пламенные строки, обращенные к жертвам Севелла и к тем, кто должен отомстить за кровь погибших. Путь этого человека был отмечен трудной и отважной борьбой. Как можно было не верить его словам?

— Мы слушаем вас, сенатор Неруда! — раздались голоса уже с сенаторских кресел.

— В своем письме к миллионам людей я не говорил подробно о том, как разглашается наша государственная тайна. Я не говорил подробно о том, как вторгаются на нашу землю вооруженные силы одной иностранной державы.

Из вестибюля уже звонили в президентский дворец. Видела потребовал лишить Неруду слова любым способом.

А Неруда продолжал:

— Но я сделаю это теперь, открыто, с этого места, на которое меня послал рабочий народ моей земли.

Меня не остановят ни запугивания, ни подкуп. Я сделаю это как член законодательного органа власти, как свободный человек, как поэт, как чилиец.

На сенаторских скамьях послышались невнятные, дрожащие голоса, и, наконец, кто-то выкрикнул:

— Лишить его слова!

Еще один осторожный голос:

— Нам не интересно это знать!

— А нам это интересно! — покрыл эти голоса молодой, звонкий голос горняка Алехандро Переса. — Мы приехали из Севелла! Вы помните Севелл, сеньоры? Или вам мало трехсот пятидесяти трупов?

В зале наступила тишина.

Неруда продолжал и, казалось, что этот мягкий, певучий голос сотрясает каменные своды:

— Те, кто меня обвиняет в том, что я оповестил американских братьев о нашей трагедии, не скажут и слова против того, что нас предают Соединенным Штатам. Посмотрите, как открыто, в военной форме путешествуют офицеры США по чилийской земле и как поощряют их вмешиваться в наши дипломатические, торговые и общественные дела, в дела нашего собственного дома!

— Это ложь! — раздалось с кресел. — У вас нет ни одного доказательства!

Неруда вместо ответа поднял над головой пакет:

— Здесь фотометрические пластинки, — с усмешкой сказал он, — какие употребляются для съемок с самолета, со специальным указанием, что это — материал для североамериканской армии. Ее главный штаб получил фотометрическую карту наших берегов. В этом неповинны наши солдаты. Это дело рук президента.

Зал словно вздрогнул. Люди подались вперед.

— Американская военная миссия, — Неруда бросал в зал факт за фактом, — увезла все топографические карты Чили, на которых оказались нанесенными реки и озера, даже не нанесенные на наши собственные карты…

Наша армия, — с гневом заявил он, — не должна быть превращена в ударный полк североамериканской армии. Я не хочу видеть солдат, офицеров Чили, низведенных до наемников… Президент республики связал нашу страну с агрессорами, у которых нет иной цели, кроме войны, уничтожения и ненависти.

Именно за то, — взволнованно сказал поэт, — что я защищал независимость моей страны, президент обвиняет меня перед трибуналом. Именно за то, что я защищаю свободу Чили, меня хотят заставить замолчать.

— Вас слушает Севелл! — послышалось с галерей.

— Тебя слушает Тарапака!

— Антофагаста!

— Сант-Яго!

— Лота!

Поэт-коммунист с благодарностью посмотрел в сторону своих друзей.

— Я горд, что преследования сгущаются над моей головой.

В зале прозвучали слова, заставившие многих глубоко уйти в кресла:

— Я обвиняю!..

Человек, обвиненный в измене, человек, который не знал, будет ли еще он завтра на свободе, — сам становился обвинителем!

— Я обвиняю сеньора Гонсалеса Виделу в том, что он — виновник позора нашей родины, — жестко произнес Неруда. — Но я оставляю ему как суровый приговор — приговор, который он будет слышать всю свою жизнь, — душераздирающий плач детей расстрелянных чилийских горняков.

Голос Неруды поднимался всё выше и выше; казалось, в нем слышатся и стоны чилийских детей и женщин, и гневная речь рыбака с Исла Негра, где родились последние стихи поэта, и страшная, торжественная песня шахтеров Лоты, сосланных на остров смерти.

— Я обвиняю президента республики в том, что он насильственно разрушает профсоюзные организации.

Я обвиняю президента республики в том, что он арестовывает и изгоняет испанских республиканцев — борцов против фашизма.