Литературное наследие

— Я слишком чистоплотен, чтобы валяться на этом заплеванном песке! — надменно пискнул он.

“А ну тебя к черту!” — досадливо подумала Анна Ивановна и перевернулась на живот, подставляя солнцу гибкую узкую спину.

Два японца, с фотографическим аппаратом слонявшиеся по пляжу, стали медленно подкрадываться к женщине…

И нерешительно остановились в пяти шагах от нее.

— Эээ! — начал один из них, посолиднее и постарше. — Иссс… эээ!.. Извините… Мозно вас снимать?

Анна Ивановна подняла голову.

— Не смейте! Впрочем, — захохотала она, — черт с вами, снимайте.

— Не позволяй! — дернулся Быстрицкий. — Не смей позволять. Я не желаю.

— Ну и говори с ними сам! — злорадно зевнула женщина, пряча лицо в ладони. — Защищай меня.

— Нельзя, нельзя! — замахал рукой Быстрицкий. — Моя не разрешай. Прошу вас… Нельзя!

— Мадам разрешает, почему нельзя? — обиделся японец посолиднее. — Что такое? Анноне!..

Другой в это время, скаля золотые зубы, уже орудовал аппаратом.

Быстрицкий почти плакал. Был выход — сесть на песок рядом с Анной Ивановной, заслонив собою ее от объектива, но тогда бы пропала свежесть шевиотовых брюк, а сегодня вечером надо было идти на симфонию! Он терялся.

— Боже мой, какой червяк! — с отвращением думала женщина, сквозь пальцы рук, закрывших лицо, наблюдая Быстрицкого.

И так как публика, валявшаяся на пляже, стала уже обращать внимание на происходившее, она, легко и грациозно вскочив с песку и показав японцам шиш, побежала к Яхт-Клубу.

— Пора обедать!

На террасе ресторана Быстрицкий хорохорился:

— Еще немного и я бы им в морду дал. Но ты, ты хороша! “Пожалуйста, снимайте!” Развалилась, обрадовалась, как швейка перед господами. Ведь неприлично!.. Я же занимаю положение, про нас в газетах могли напечатать!..

После обеда решили ехать домой.

— Кажется, волна! — лицемерно-равнодушно заметил Быстрицкий на берегу. — Не закачало бы тебя, Аня!..

— Не трусь! — резко оборвала женщина. — Ведь стыдно же!

Она была страшно зла: накипело.

— Какая волна, господин! — ласково начал было лодочник. — Такой волны куры не боятся.

— С тобой, любезный, не разговаривают! — строго оборвал его Быстрицкий, выпирая нижней губой.

И хотя катер гудел рядом, но отступление было уже невозможно: Анна Ивановна прыгнула в лодку, сильно качнув ее. Быстрицкий, оберегая панталоны, полез за нею.

Лишь миновали фарватер, ветер, дувший снизу и вызывавший заметное волнение, действительно засвежел. Лодку стало покачивать.

Быстрицкий вцепился в борта обеими руками.

Анна Ивановна, сидевшая напротив него, со сладострастием жестокости глядела в его помутневшие глаза.

Он лепетал срывающимся голосом:

— Я же говорил, надо ехать на катере. Тебя обязательно у… у… качает!

И тут голосом, зазвеневшим от ненависти, Анна Ивановна вдруг прошептала, наклоняясь к лицу друга:

— Ты вошь, настоящая вошь! Вошь в складках жизни!

И одними губами, почти беззвучно:

— Хочешь утоплю!

— Аня, что ты… Побойся Бога! — взвыл Быстрицкий. — За что?.. Ведь я же серьги тебе подарил. На курорт повезу!..

— Женись на мне…

— Аня!..

— Что?!

Она сильно качнула лодку, зачерпнувшую воду одним бортом.

— Лодочник!.. Товарищ!.. Гражданин! — взвыл Быстрицкий. — Она потопить меня хочет. Преступление!..

— Не тревожьте их, барышня, — ухмыльнулся лодочник, пыхтевший на веслах. — Они, видать, малокровные. А вы, барин, не пужайтесь. Здесь отмель. Чуете, лодка по песку днищем чиркает…

— Вошь, вошь!.. И кого я только любила, — истерически взвизгнула Анна Ивановна и вдруг залилась припадочным хохотом. — Боже мой, Боже мой… За сережки, за курорт. Хуже проститутки!

Быстрицкий, всё еще державшийся за борта, каменел от ужаса.

Лодочник бросил весла.

— Видно, сезон такой начался, — философски вздохнул он. — Третий припадок у меня на реке за неделю. Малокровные нынче господа пошли.

И спросил, обращаясь к Быстрицкому:

— Ехать аль подождать, пока барышня выревется?

— К берегу! — скомандовал Быстрицкий.

1928. № 135 (2305), 27 мая. С. 2;

подпись: “А. Арсеньев”.

Под звездами

Солнце умирало, как может умирать только солнце: во всем великолепии властелина, окруженного пурпуром и коленопреклоненными облаками, столпившимися на западе у пылающего ложа умирающего Царя.

Зеркало озера, отразив эту великолепную агонию, закурилось ладаном сизого тумана, и коростель, как дьячок, закудахтавший:

— Помилгосподи, помилгосподи! — затянул свою отходную по умирающему дню.

Сразу стало темнеть.

Чавкая по болоту высокими сапогами, Сергей Иванович повернул к городу. Огненно-рыжий лаверак Маманди бежал впереди, старательно принюхиваясь к болотным запахам, но бекасов не было.

Озеро уже осталось позади. Охотник, посвистывая собаку, выбрался на песчаные дюны, и с них, далекий, аспидно-дымчатый, развернулся на горизонте вечерний Харбин, весь в желтой россыпи первых огней.

— Красавец город! — со вкусом подумал Сергей Иванович, приостанавливаясь на вершине песчаного вала, чтобы полюбоваться прелестью панорамы.

“И на желтой заре — фонари”, — пришла на память строка Блока…