Литературные манифесты: От символизма до «Октября»

А также «твердомягкие» гласные:

глаза — дитя

добро — ее

какаду — юлю

мы — огни (Mimi).

Богатый материал для перетасовки дают «дифтонги» (независимо от метра стиха): рай — дорогой — струй — дальний — эй — лентяй — горюй. (При условном же метре «дифтонги диссонансят».)[21]

Это уже значительное полевение эго-футуристов.

«Кривую» прогрессирования можно проследить по очередным сборникам «Петербургского Глашатая»:

a) газета «Петербургский Глашатай» (№№ 1 и 2) и

b) альманахи: «Оранжевая Урна», «Стеклянные Цепи», «Орлы над пропастью» — это пробег аэроплана «Эгофутуризм» перед полетом, который открывается альманахом «Дары Адонису» и последующими: «Засахаре Кры», «Бей! — но выслушай!» и «Всегдай».

Ко второму периоду относятся и две книжки Василиска Гнедого: «Гостинец Сантиментам» (Ритмеи) и «Смерть Искусству» (15 поэм с предисловием И. В. Игнатьева)[22].

— Разве не ясна была для каждого искусстца агония настоящего прошлого и пошлого? — спрашивает предизатор.

— Разве все не в напряжении к последнему биению пульса его?..

Искусство дня умерло…

Умер «Театр», умерла «Живопись», умерла «Литература».

Умерла скопная жизнь.

Люди, превратившие искусство и жизнь в жратву, хлопочут вкруг пугающего их одра искусства, (а затем и жизни), — но кислород, но возбуждающие снадобья их лишь ускоряют ждутный миг…

Каждому искусстцу льстит приятие последнего воздуха, и уже в преддверии конца не одна мазурницкая глотка крикала:

— Я, только я, первый принял последнюю искру жизни. Я! Я!!! Я воздвиг последнюю ступень, я перекинул трапы с Галеры Вчерашнего на Аэроплан Сегодня… Я!!!

Слово подошло к пределу. Оно утонченно до совершенства. Запутанный клубок человечьих психопертурбаций разматывается младенчески легко на катушке современного словства.

Штампованными фразами заменил человек дня несложный словообиход. В его распоряжении множество языков, «мертвых» и «живых», со сложными, литеросинтаксическими законами, вместо незамысловатых письмен Первоначалья.

Когда человек был один, ему не нужно было способов сношения с прочими, ему подобными существами. Человек «говорил» только с Богом[23], и это был так называемый «Рай».

Никто не знает эту пору, но мы не знаем, будем ли и впредь в незнании ее.

Человеком постигнуты земля, вода, твердь, но не вполне.

Раскроются они полностью, — и неизвестное падет пронзенным от меча, узная, и, может быть, вернется человеку «потерянная горнесть».

Пока мы коллективны, общежители, — слово нам необходимо.

Когда же каждая особь преобразится в объединиченное Ego — Я, слова отбросятся самособойно.

Одному не нужно будет сообщения с другим.

…Человеческая мембрана и теперь способна знать и откликаться зовам неизвестных стран.

Интуиция — недостающее звено, утешающее нас сегодня, в конечности спаять круг иного мира, иного предела, от коего человек ушел и к коему вновь возвращается. Это, по-видимому, бесконечный путь естества.

Вечный круг, вечный Бог — вот самоцель эгофутуриста. «Жизнь» для них — «Ожидание» («Всегдай»), в котором он плачет, как «неутешаемый вдовун». И когда ступени пройдены — «восток молитвенно неясен и в небе зреющий пожар», поэт эгофутурист «ждет», но не отдыха, а «нового зодиака», который начертит неведомое кудесницам, радостный, бодрый новою бодрью:

Я снова в верте верных чудищ
И транс-планетных кораблей
Несусь вперед Границей Будищ…

«Бей, но выслушай!»

Одними из эгофутуристов делаются попытки к «объедининению Дроби», другими наша речь, так сказать, «стенографируется».

В «Бей» помещена «Мело-литера: графа», являющаяся первым дерзанием собрать «многое воедино».

«Читателю» (странно звучит здесь этот термин — читателю необходимо быть и зрителем, и слушателем, и, главное, интуитом) даны: слово, цвет, мелодия и схема ритма (движение), записанная слева.

«Стенографированию» же отведен весь сборник «Смерть Искусству».

Наиболее колоритны поэмы:

«Грохлит»:

— «Сереброй Нить — Коромысля. Брови».

Тут перед нами встает электризованный, продолженный импрессионизм, особенно характерный для японской поэзии.

«Поюй:

У —»!

И только? Только. Всего одна буква, заглавие и тире. Даже (ах, какой пассаж!) нет в конце точки.

Пусть объяснит предисловие:

«— Давно пора знать, что каждая буква имеет не только звук и цвет[24], — но и вкус, но и неразрывную от прочих литер зависимость в значении, осязание, вес и пространственность. Например, как много можно выразить одним лишь куценьким двусложением „Весна“. От буквы „с“ получается представление солнечности, буквой „а“ — радость достижения долгожданности и пр. — целая пространная поэма».

У каждого читателя притом может быть индивидуальное восприятие, ибо «современным творчеством предоставлена полная свобода личному постигу».

«…В словах pendant’ные составы, безукоризненные точности, тоновыразительность и характерность.

И каждый знает — это не конечность. Будущий, нескорый путь литературы — безмолвие, где слово заменится книгою откровений — Великой Интуицией».