Литературные манифесты: От символизма до «Октября»

Но когда прошло пятилетие, и обрушилась война, а вослед ей по побежденным странам прошла революция (то и другое взаимно связано — сейчас революция завершает неудачную войну, как на рубеже XVIII–XIX вв. война завершала удачную революцию), — тогда знаки, выкинутые на наших путях искусством, приобрели общий смысл. Они оказались просто наиболее ранними указаниями исторического барометра. Нынче ясно, что кубизм, с его оголенными первоформами предметов и природы, сигнализовал о наступающем в войне и за войной обнажении самых глубоких социальных первооснов быта; что футуризм с его проповедью вечного динамизма, перманентного сдвижения всех частей предметов, разрыва всех органических форм — предвещал неостановившийся по сей день процесс смещения всех пластов личной и общественной жизни, скользящих вниз, сбивающих и разрывающих друг друга, как снежные необъятные поля, вдруг понесшиеся с горы от чьего-то рокового, сотрясшего воздух выстрела; что экспрессионизм, с его пафосом разветвления мира, гимном обесформления, апологией духа, освобожденного от всяких пластических норм и раскованного от всякой логики, — социально и психологически, и художественно опять-таки давал нам сигналы о последнем этапе разлома и распадения стоящего вокруг нас строя жизни. Социально-историческая значимость «измов» была однородна с их художественно-формальными особенностями; приемы разложения и сдвигов сочетались с темами разрушения и смерти: упрощение, примитивизация, разрыв, смещение, сдвиг, распыление старых форм поэзии и искусства соединились с изображением моментов войны, мятежей, схваток, восстаний, окопов, баррикад, взрывов, развала, окостенения. Это шло, с ровной последовательностью проявления, по общей цепи: Маринетти — Маяковский — Апполинер — Крученых; Руссоло — Шенберг — Прокофьев; Пикассо — Шагал — Клее, Боччони — Архипенко — Татлин и так далее, по всей их линии.

Ясно, с какой точностью и беспристрастием может быть определено место «измов» в современности, и их отношение к войне и революции. Революция, с одной стороны, порождена войной, она — ее дитя и наследница; с другой стороны — сама она рождает наше будущее, она — его мать и прообраз. В первой части — революция только придаток, продолжение войны, — то есть чистое отрицание, разрушение. Во второй части — она исток наступающего нового быта, — то есть чистое утверждение, созидание.

«Измы» связаны и с войной и с революцией, но характер сочетания теперь понятен: их связь с войной — основная, а связь с революцией — производная. Она была постольку, поскольку у революции была ее первая, отрицательная фаза. В революцию «измы» вкатились только с разбегу, по наклону войны, а удерживались в ней по инерции. Потому-то они произвели только разрушительную работу. Дело войны они продолжали делать в революции, совпав по своей сути и по времени с ее первым периодом. Но они должны были остановиться и обессилеть перед первым же подъемом в гору. И в самом деле они остановились слепо и беспомощно пред самым существом дела революция, перед революцией, поднимающей тяжесть строительства, перед революцией, несущейся к своей цели. Умное слово Матисса о кубистах оправдало себя и приобрело общее значение: «У них есть приемы, но нет цели». Телеологии революции ни один из «измов» не понял. Наступил их декаданс.

И вот тогда-то вдруг провеял в искусстве дух классики. Его никто не звал. Его так же мало ожидали и хотели, как в свое время — «измы». В живом творчестве живых людей сам с собой, помимо их сознания и намерения, живым цветением показались побеги новой классики. Искусство опять сигнализует. О чем? — это вопрос о социальных корнях его. И как? — это вопрос о его художественных формах. И мы отвечаем: на одно — званием, на другое — исповеданием.