Литературные первопроходцы Дальнего Востока

Андрей Битов однажды заметил: эту книгу, «кроме специалистов, никто не прочитал, как и пушкинскую “Историю Пугачёва”. Пушкина сочли историей, а Чехова – географией. В России же эти два предмета неразделимы».

«Как будто я собираюсь на войну»

Таганрогско-московско-мелиховско-ялтинский Антон Чехов куда более дальневосточен, чем может показаться. Его интерес к тихоокеанской России – давний и неслучайный. Чехов с детства любил гончаровский «Фрегат “Паллада”»; в 1888 году написал проникновенный некролог на смерть географа, путешественника Николая Михайловича Пржевальского, подвиги которого начались с экспедиции в Уссурийский край в 1867–1869 годах. Процитируем этот некролог, важный для понимания и чеховских взглядов на жизнь, и смысла его сахалинского похода 1890 года: «Подвижники нужны, как солнце… Их личности – это живые документы, указывающие обществу, что кроме людей, ведущих споры об оптимизме и пессимизме, пишущих от скуки неважные повести, ненужные проекты и дешёвые диссертации, развратничающих во имя отрицания жизни и лгущих ради куска хлеба, что кроме скептиков, мистиков, психопатов, иезуитов, философов, либералов и консерваторов, есть ещё люди иного порядка, люди подвига, веры и ясно сознанной цели». Не некролог – программа жизни[196].

Продолжив путешественника Николая Пржевальского и каторжанина Фёдора Достоевского, Антон Чехов в некотором смысле предвосхитил Владимира Арсеньева. Именно Чехов по-настоящему присоединил Сахалин к России, связав эту далёкую и почти неизвестную тогда землю с нервной системой и культурой большой страны. Он создал одну из лучших документальных книг о российском Дальнем Востоке – и одновременно один из первых дальневосточных мифов.

В России мощная школа тюремной литературы. «Лет пять посидеть человеку полезно, особенно писателю», – говорил прозаик Олег Васильевич Волков[197], отдавший лагерям и ссылкам четверть века.

Чехова никто не сажал – он поехал на каторгу сам.

Его не будет бить конвой —
Он добровольно, он добровольно… —

пел по другому поводу Владимир Высоцкий в одной из своих «магаданских» песен.

Не все отнеслись к чеховской идее с пониманием. Многие посчитали её «ненужным делом» и «дикой фантазией». Даже издатель Алексей Сергеевич Суворин[198] писал Чехову: «Сахалин никому не нужен и ни для кого не интересен». Тот возмущался в ответ: «Не далее как 25–30 лет назад наши же русские люди, исследуя Сахалин, совершали изумительные подвиги, за которые можно боготворить человека, а нам это не нужно, мы не знаем, что это за люди…»

Хотя, конечно, и для самого Антона Чехова решение отправиться на Сахалин было, мягко говоря, непростым. В предсахалинских письмах он словно прощается с близкими: «Такое чувство, как будто я собираюсь на войну»; «Быть может, никогда уже не вернусь…»

Антон Чехов совершил самый настоящий подвиг – и в плане выдающегося достижения, и в том прямом смысле, что двинулся на край света, да ещё на социальное дно. Проехав Сахалин в 2002 году с юга на север на вездеходе («Дорог не было, как и при Чехове»), Андрей Битов квалифицировал чеховское путешествие именно как подвиг, добавив: «Чехов бы никогда такого слова о себе не употребил».

До Сахалина тридцатилетний писатель добирался на перекладных, потратив на дорогу 82 дня. Жюль-верновские герои за тот же срок объезжали весь мир – а тут попытайся проехать Россию, не увязнув. Обратно двигался через Владивосток и южные моря – в Одессу. Время, затраченное на дорогу, следует приплюсовать к проведённым непосредственно на Сахалине трём месяцам и двум дням. А если добавить подготовку к поездке, последующую работу над книгой и длительный «постсахалинский синдром», то станет очевидно: под знаком каторжного острова Чехов прожил отнюдь не только 1890 год.

Порой говорят, что свой роковой туберкулёз Антон Чехов подхватил именно на Сахалине. На самом деле он болел с юности, но эта непростая (в том числе в бытовом плане) сибирская поездка на его здоровье, вероятно, действительно отразилась, причём не в лучшую сторону.

Для жителя средней полосы России, не говоря уже об иностранце, Сахалин и сейчас – экзотика. В конце XIX века, когда эти дальневосточные края только-только стали российскими, – экзотика в квадрате, медвежий угол, нечто потустороннее. Поездка на Сахалин казалась погружением в преисподнюю, продолжением опытов Данте. Только здесь ад оказался невыдуманным.

Безусловно – то были другие времена. Антона Чехова на Сахалин пустили достаточно легко, – а попробуй посетить колымские лагеря 1940-х или хоть нынешние пенитенциарные учреждения?! Не разрешали общаться с «политическими», – но этот запрет Чехов спокойно нарушал, на что, похоже, начальство закрывало глаза[199]. При Чехове на Сахалине было около сорока осуждённых за политику, а всего на 1 января 1890 года на острове числилось 5905 каторжан при общем населении 26 тысяч человек.