Литературные портреты: По памяти, по записям

Посмертный роман Алданова «Самоубийство», впервые выпущенный в Нью-Йорке «Литературным фондом» в 1958 году, появился недавно в новом издании. А так повелось, что факт переиздания книги зарубежного автора можно почти приравнивать к литературному событию, настолько необъемист зарубежный русский книжный рынок или, вернее, настолько малочисленна читательская масса, способная приобретать книги, которые обычно ей «не по карману» и к тому же громоздки, если только они набираются. Поэтому переиздание «Самоубийства»

явление симптоматичное. Оно показывает, что автор книги не только остается одним из любимых писателей русского зарубежья, но что читатель, наряду с алдановскими «Истоками», по достоинству оценил и этот его последний роман. Обе эти книги несомненно принадлежат к лучшему в его довольно обширном литературном наследии.

В зарубежной критике, а иногда и в читательском сознании, образовался некий штамп о влиянии на Алданова Анатоля Франса, чуть ли не о том, что Алданов в каком-то смысле «русский Анатоль Франс», причем эта довольно несуразная этикетка была даже приклеена к нему иными, не слишком вдумчивыми литературоведами. Подобная параллель могла показаться тем более обоснованной, что с большой долей наивности повелось сравнивать алдановские романы, частично посвященные эпохе французской революции, с франсовскими «Жаждущими богами».

Спора нет — в писаниях Алданова всегда налицо известный терпкий привкус скептицизма, как у Анатоля Франса рядом с его насмешливой улыбкой неизменно присутствует тень вольтерианства. Но тут дороги обоих писателей расходятся, так как по существу скептицизм одного исходит из совершенно другого источника, чем у его «коллеги». Если позволено будет воспользоваться вульгаризмом, можно утверждать, что скептицизм одного совсем не из «того же теста», что у другого.

Следовало бы напомнить, что в молодые годы, именно в те годы, когда Франс почти безраздельно царил над французской литературой, Алданов не без юношеского задора, даже преувеличивая его значимость, превозносил творчество Ромен Ролла- на. Хотя сам он тогда еще не приступал к беллетристическим опытам и о каких-либо «влияниях» на него не могло быть речи, роллановский «Жан-Кристоф» был ему, вероятно, ближе и созвучнее флорентийских красот «Красной лилии» или намеков на свои социалистические взгляды в «Острове пингвинов».

Если с годами Алданов отошел от своих более ранних пристрастий, то это несомненно произошло по вине русской революции, пережив которую, он почувствовал себя, как «человек, проживший всю жизнь в Эвклидовом мире и внезапно попавшем в мир геометрии Лобачевского». Алданов был уже не в состоянии ни душевно, ни политически, ни эстетически оставаться в русле роллановских настроений, пребывать «над схваткой». Хотя захвативший его водоворот вынес его на берега Сены, он после пережитого уже не мог впасть в самодовольный, «сытый» скептицизм ради скептицизма, умышленно выращиваемый Франсом в кунсткамере своей «виллы Саид», резиденции вблизи Булонского леса.

Алданову полюбилось давать своим книгам двусмысленные, хитроумные заглавия. Так, один из своих романов он озаглавил «Ключ». Чего проще? Но хотя ключ и играет немаловажную роль в заключительной, «детективной» части романа, читатель до конца пребывает в неуверенности: что, собственно, имел в виду автор — простой, сработанный слесарем ключ или «ключ» в более выспренном значении слова.

То же получилось и с «Самоубийством». Что подразумевал Алданов? Хотел ли он таким заглавием подчеркнуть, что в его повествовании особое значение имеет двойное самоубийство его вымышленного героя и его жены, одного из тех, кто активно содействовал расцвету русской экономической жизни после первой революции? Или самоубийство в каннском отеле поддерживавшего ленинскую казну и выстроившего здание Художественного театра богача Саввы Морозова, играющего в романе хоть и не слишком видную, но глубоко символическую роль?

Кстати сказать, говоря о Морозове, Алданов не совсем зря цитирует произнесенную этим последним знаменательную фразу — «Какие-то биографы, сказал Морозов, врали, будто Лермонтов «искал смерти». И о других поэтах говорят то же самое. Коли в самом деле искали, то очень скоро нашли бы: дело нехитрое…». Или, наконец, думал ли Алданов о возможности более глубокого истолкования своего заглавия, то есть о том, что он подразумевал под ним самоубийство Европы, происшедшее в 1914 году из-за случайного сцепления тысяч и тысяч мелких и непредвиденных обстоятельств, каждое из которых ничего не стоило предотвратить и, вместе с тем, каждое из которых могло в корне изменить последующие этапы истории.

Другими словами, не является ли полифонический роман «Самоубийство» красноречивой иллюстрацией и картинным дополнением к тем положениям о роли случая в истории, которые Алданов с такой картезианской логичностью разбирал в своих «философских диалогах», как он назвал свою книгу «Ульмская ночь».