Литературные воспоминания

— Они мне не легко достаются, — отвечал он протяжно и в нос, — я ведь, почтеннейший, несколько лет коплю в себе желчь, и когда она накопится через меру, так уж сама собой както разливается.

У Владиславлева висел на стене в его кабинете портрет масляными красками Греча.

Краевский спросил у Владиславлева, почему он повесил у себя этот портрет Греча: разве он так уважает оригинал?

— Ах, Андрей Александрыч, — прогнусил Воейков, — оставьте его: пусть до виселицы-то хоть на гвоздике повисит!

Однажды Воейков пригласил меня к себе на вечер. Это было в великом посту. Он жил где-то около Шестилавочной в небольшом отдельном деревянном домике. На этом вечере были: Жуковский, князь Вяземский, г. Краевский, Владиславлев, Гребенка и некоторые другие литераторы.

Воейков был очень любезен с своими гостями и льстил самолюбию каждого.

Вяземский потребовал, чтобы он непременно прочел весь свой "Сумасшедший дом", не скрывая ничего.

— Ты ведь, верно, и меня поместил в него, — сказал Вяземский, — прочти обо всех. Я не рассержусь на тебя, я тебе даю слово; другие, верно, также не рассердятся.

— Что это ты, князь! — вскрикнул Воейков, — с чего ты это взял? Клянусь тебе, что о тебе нет ни одной строки. Я тебя так люблю, так уважаю!.. Сохрани боже, как это можно!

— Да и Жуковского ты, верно, любишь и уважаешь, — возразил Вяземский, — однако Жуковский попал же в "Сумасшедший дом".

Жуковский улыбался. Воейков смутился.

— Это прошедшее… это было так давно, — начал Воейков, — я теперь в этом раскаиваюсь… Это гадко, низко с моей стороны было трогать такого человека, как он (и Воейков указывал на Жуковского); я торжественно каюсь в этом поступке…

— Ну, полно, полно, — отвечал Жуковский, — принеси-ка свой "Сумасшедший дом" и прочти его нам, ничего не утаивая…

Все пристали к Воейкову. Он вышел и скоро возвратился с тетрадкою.

— Право, это не стоит читать, — говорил он, — вам всем это известно, нового тут ничего нет.

— Нет, читайте, читайте! — закричали все в один голос…

— Если вы непременно требуете, я повинуюсь — делать нечего.

И Воейков неохотно раскрыл тетрадку…

— Господа! — сказал Вяземский, — он непременно пропустит что-нибудь. Пусть прочтет кто-нибудь другой… Дай кому-нибудь из нас тетрадку.

Воейков начал клясться, что пропускать нечего, что нового нет ничего, — однако тетрадка его была передана Гребенке, который взялся читать.

Во время чтения Воейков стоял сзади стула Гребенки и прерывал чтение, повторяя:

— Видите ли, ведь я не солгал, тут нет ничего нового… Право, не стоит читать…

— Молчи! молчи! — замечал ему Жуковский, грозя пальцем.

Нового действительно ничего не оказалось, за исключением не известных для Вяземского и Жуковского четырех страшно оскорбительных стихов на Карлгофа, с которым Воейков был в очень приятельских отношениях.

— Видишь ли, князь, — воскликнул Воейков по окончании чтения, обращаясь к Вяземскому, — что я не солгал, что о тебе нет ни слова. Я бы отсек себе руку, которая бы написала о тебе хоть одну ядовитую строчку… Клянусь тебе, клянусь!

Вечер этот окончился постным ужином. Воейков во все время ужина извинялся, что он угощает постным.

— Жаль, — говорил он, — что мне пришлось принимать моих дорогих гостей в посту… ну, а вы уж меня извините, господа, — я свято исполняю христианский долг. Я всегда весь великий пост ем постное.

Провожая нас, Воейков говорил каждому:

— Благодарю вас за честь, которую вы сделали старику и не погнушались его приглашением, я это очень чувствую. Вы доставили мне истинное удовольствие. Я этого вечера никогда не забуду, — и так далее…

Из литераторов Воейков более всех ненавидел Сенковского, Греча и Булгарина и всякий раз выискивал с наслаждением случаи, чтобы нанести им какую-нибудь неприятность торжественно, перед лицом публики.

Один из таких случаев представился ему при юбилее Крылова.

Мысль о юбилее Крылова возникла, если я не ошибаюсь, на вечерах у князя Одоевского. Об этой мысли сообщено было графу Уварову, который как министр просвещения взялся испросить на этот литературный праздник высочайшее разрешение.

Сенковский, Греч и Булгарин, ненавидевшие Одоевского и Вяземского, потому только, что инициатива этого юбилея принадлежала им, отказались от участия в нем; но когда юбилей, высочайше одобренный, принял официальный характер, они начали хлопотать о билетах для себя; билеты уже были все розданы, и они на юбилей не попали.

Воейков воспользовался этим случаем и напечатал в «Инвалиде», что на празднике в честь нашего знаменитого баснописца не пожелали принять участие только Сенковский, Греч и Булгарин.

За эту невинную выходку Воейков просидел три дня на гауптвахте. Она показалась дерзкою высшему начальству.

Воейков очень тщеславился своею смелою выходкою (да! в то время и это считалось смелостью!) и разослал всем своим приятелям, в том числе и мне, тот нумер «Инвалида», в котором она была напечатана.

У меня он хранится до сих пор.

Наверху карандашом рукою Воейкова написано:

"Любезнейшему Ив. Ив. Панаеву на память от Ал. Воейкова".