Литературные воспоминания

Первою моею статьей в «Отечественных записках» была «Жертва старой русской истории», напечатанная в декабре 1868 года. Это была переделка приготовленного для июльской книжки «Современного обозрения» второго «Письма о русской интеллигенции». Речь тут шла о Кельсиеве, который незадолго перед тем вернулся в Россию, выпустил две книжки: «Пережитое и передуманное» и «Галичина и Молдавия» – ив них с необыкновенною, почти наивною развязностью отрекался от всего своего прошлого^{101}. Положение Кельсиева, как и всякого ренегата, было в Петербурге незавидное. В кругу своих новых единомышленников он был еще совсем чужой и встретил там, вероятно, много для себя обидного под личиною любезности, а к старым знакомым ему, конечно, лучше было бы совсем не являться. Но был ли он от природы бестактен или сбит с толку новостью своего положения, только он не воздержался от некоторых ненужных визитов. Я сидел однажды у Н. С. Курочкина, когда к нему пришел незнакомый мне высокий худой брюнет с развязными и вместе с тем как бы растерянными манерами. Заметив при входе этого незнакомца странное, недоумевающее выражение лица Курочкина и догадываясь о щекотливости предстоящей беседы между ними, я ушел в третью комнату. Незнакомец сидел в кабинете, должно быть, с полчаса. Мне было видно, как он потом проходил в переднюю. Он был красен, как рак. По дороге он неловким движением задел стул, уронил его и, поднимая, с напряженною, неловкою улыбкой попробовал пошутить: «Александр Македонский был великий герой, но зачем же стулья ломать?» Курочкин, тоже, видимо, взволнованный, объяснил мне по уходе незнакомца, что это был Кельсиев…

На мою статью о Кельсиеве обрушился в «Неделе» покойный Минаев^{102}. Он находил, что я слишком мягко и серьезно отнесся к этому человеку, что с ренегатами надо поступать гораздо круче, не вдаваясь в логические и психологические тонкости, что этак можно, пожалуй, дойти и до оправдания ренегатства. Выразил все это Минаев довольно грубо, и Некрасов счел нужным меня, не обстрелянного еще новичка, утешить или ободрить. Он убеждал меня не смущаться подобными выходками, говорил, что если Минаев нашел мою статью слишком мягкою и серьезною, то, с другой стороны, и Кельсиеву этот прием покажется гораздо обиднее, чем голые насмешки и ругань, что, судя по строю моих мыслей и манере писания, я должен и на будущее время приготовиться к нападкам с самых различных сторон, но что это не беда, – надо, не смущаясь, вести свою линию. Курьезно, что эту предсказанную мне Некрасовым судьбу (на которую я, впрочем, отнюдь не жалуюсь) через десять лет (в 1879 году) Минаев же воспел в шуточном стихотворении. Случилось это так. В. В. Чуйко напечатал в газете «Новости» статью под заглавием «Письмо к ученому публицисту Н. К. Михайловскому»^{103}. Я не обратил на нее никакого внимания, и это показалось Минаеву забавным. Он писал тогда в «Биржевых ведомостях» фельетоны, озаглавленные «Чем хата богата»^{104}. В один из них он вклеил следующее стихотворение:

Долго в мрачной неизвестности
Прозябал Чуйко у нас
На Руси такой нет местности, —
Взять хоть Тверь иль Арзамас,
Иль столицы обе русские,
Гнезда «рыцарей пера»
(Умолчу о Василь-Сурске я,
Об Уфе et cetera), —
Где б столь славная фамилия
Всеми помнилась легко
Нет, как Маркова Василия^{105}

,Русь не ведает Чуйко
А меж тем, не мало делая,
Перевел он Тэна том,
Перевел бумаги целые
Горы, – все нет проку в том,
Похудел, смотреть стал щепкою
Сей злосчастный журналист
И, задумав думу крепкую,
Сел за чистый белый лист
«Тему я возьму особую,
Коль ни в чем успеха нет
Михайловского попробую
Расшатать авторитет;
Напишу статью бодливую.
Разведенную водой…
Михайловский под счастливою
Родился у нас звездой.
Тот известностью становится,
Кто у нас его ругнет.
На крючок подобный ловится
Весь читающий народ…»

И т. д. – немножко длинно для шутки. Оканчивается эта шутка так: