Первой в ряду таких итоговых работ была монография о Достоевском. После взгляда философского («Достоевский-философ» и «Система свободы Достоевского»), публицистического («Достоевский и еврейство»), художественно-биографического («Достоевский в Лондоне») Штейнберг пишет большой литературоведческий очерк: жизнь и творчество писателя как органическое единство. Он начал писать по-русски, но, после получения заказа лондонского издательства, выпускающего серию исследований по современной европейской литературе и философии, с середины второй главы перешел на английский[69]
. Второй работой было «собрание методически расположенных исследований и очерков по „Философии Истории“ на одном „общепонятном“ (то есть английском. —Третий замысел носил личный и литературный характер. Штейнберг — культуртрегер и ученый, эрудит и интеллектуал, «лидер лондонской интеллектуальной аристократии»[70]
— пользовался уважением большого круга гуманитариев. Друзья давно советовали писать воспоминания. Приезжавший из Америки адвокат и журналист А.А. Гольденвейзер убеждал: «Мемуары! Нужны прежде всего Ваши мемуары…», из Оксфорда писал об этом, говорил при встречах Исайя Берлин[71]: «Исайя Менделевич продолжает меня убеждать, что моя „Автобиография“ еще не закончена, и я продолжаю писать (он прав!)» (из письма Ф. Каплан от 1 ноября 1970 г.); всячески одобряла эту идею жившая в США С.С. Дубнова-Эрлих. Сначала возник замысел подробной автобиографии: ее начало под названием «Архипелаг» (или «К архипелагу начала века») было посвящено отрочеству; написана 1-я часть: «Революция» (которую мы выше цитировали). Потом замысел изменился.Работа над книгой о Достоевском обновила ощущение связи с русской культурой: «Подумываю уже о том, на что буду употреблять бумагу, когда Федор Михайлович снова отойдет в сторонку. За эти месяцы я так „обрусел“» (из письма к Ф. Каплан от 15–16 декабря 1964 г.). Следя за достоевсковедением в России и на Западе, Штейнберг убеждался, что его «Система свободы Достоевского» читалась и вообще была «в ходу»: «…представьте себе, — писал он Ф. Каплан 9 февраля 1963 г., — теперь ровно сорок лет, как вышла моя книжка о Дост[оевском] в Берлине в русском оригинале (1923!), и лишь теперь начинают доходить до меня отклики…» Так внимание переместилось на российский период, и Штейнберг начал работать над «Литературным архипелагом».
Если определять место книги Штейнберга на жанровой оси мемуартов: «о себе / о других» (условно говоря, Руссо или Шатобриан), найти его будет непросто. С одной стороны, автор стремился к точности и конкретности в описании событий, по свидетельству современников и собственным признаниям, Штейнберг отличался прекрасной памятью. Припоминание имен было любимым его занятием[72]
. Так и теперь свою неизменную корреспондентку Ф. Каплан он привлекал к общим воспоминаниям: «Что же вы вспоминаете? Театральный отдел, Вольфилу, Васильевский остров, Суворовский проспект, и холод, и голод, и посылки Арра с шоколадом, и снежные сугробы, и белые ночи, и беседы, и людей, и особенно людей?» Кроме памяти он пользовался «документальным подспорьем»: сверялся с необходимыми изданиями, имевшимися в Британском музее, выписывал книги из других стран, а Ф. Каплан регулярно присылала ему газетные вырезки, рецензии и статьи.Как историк Штейнберг прекрасно понимал значимость факта и насыщал мемуары максимальным количеством деталей, лиц, событий и имен; в этом причина путаницы и ошибок, которых Штейнберг не избежал. В результате С. Адрианов назван незаконнорожденным сыном Ф. Зелинского; Е. Замятин — уральским инженером; Наум Глазберг будто бы попал под машину в Лондоне в самом начале эмиграции; Розанов, ничтоже сумняшеся, пишет предисловие к собранию сочинений Маркса, и т. д. Все эти ошибки указаны в комментариях.