Литературоведческий журнал №36 / 2015

Слезы – один из важнейших лейтмотивов этой трагедии. Здесь самые разные персонажи много плачут и много говорят о слезах, начиная со «слез счастья о возврате в Рим» Тита и «материнских рыданий» Таморы (I, 1, 79, 109), через слезы-дань и слезы радости, слезы-наказание и слезы-тщету к «горестным слезам души» человека, не плакавшего прежде.

В кульминации, в переломной сцене трагедии суровый воин Тит начинает понимать смысл слезного дара:

О, старцы благосклонные, трибуны!
Возьмите смертный приговор назад,
Пусть я, еще ни разу слез не ливший,
Скажу, что ныне слезы победили.

(III, 1, 23–26)

Но сенаторы и судьи разошлись, его никто не слышит, он взывает к камням:

                                        …и слыша,
Не вняли б мне, а если бы и вняли,
Не пожалели бы; но, хоть и тщетно,
Я должен умолять…
Вот почему я скорбь вверяю камням;
Пусть отозваться на тоску не могут,
Но лучше для меня они трибунов
Уж тем, что не прервут моих речей.
Когда я плачу, камни молчаливо
Приемлют слезы, словно плачут вместе.

(III, 1, 33–42)

В этой сцене 14 раз звучит слово «слезы», это самая «слезная» сцена трагедии. Тит готов воззвать к любой силе, которую тронут слезы:

Коль сила есть, что тронется слезами,
Взываю к ней.

(III, 1, 209–210)

Но такая сила не отзывается на его горе. Напротив, его скорби лишь умножаются: вот дочь-калека, вот сын-изгнанник, вот отрубленная рука, а вот головы двух сыновей с «неиспорченными душами».

Тит в этих монологах становится в чем-то подобен библейскому Иову. Иов склонялся в итоге перед могуществом и тайной Бога.

После пронзительной картины скорби в образе совместного плача неба, земли и моря:

Заплачет небо, – залита земля;
Вихрь забушует, – обезумев, море
Грозится небу вздувшимся челом.
А ты разумности в смятенье ищешь?
Я – море; слышишь, как оно вздыхает?
Оно, как небо, плачет; я – земля;
Меня, как море, вздох ее волнует;
Меня, как землю, слез его поток
Потопом заливает, наводняя;
Я не могу вместить его скорбей…

(III, 1, 222–231)

– Тит осушает слезы.

Отныне ему нужны глаза, чтобы «найти берлогу Мести»:

Нет больше слез, чтоб плакать, у меня.
К тому же горе – враг и завладеть
Глазами, влагой полными, желало б,
Чтоб ослепить их данью слез моих.
Но как найду тогда берлогу Мести?
Все мнится, головы мне говорят,
Грозя, что не достигну я блаженства,
Пока все злодеянья в глотки тех,
Кто учинил их, вновь не возвратятся.

(III, 1, 267–275)

«За плату – плата»: Мир дохристианской этики

Трагедия Шекспира, несомненно, жестока. В ней еще больше трупов и крови, чем в «Испанской трагедии» Т. Кида. В ней к столу матери будут подавать блюда из голов ее сыновей10. Ничего подобного не было в трагедии Кида. И все же Шекспир писал своего «Тита Андроника» вовсе не за тем, чтобы «переиродить самого Ирода», как выразился впоследствии Гамлет11.

В самом начале трагедии (I, 1) будущие участники кровавой драмы взывают к «любви» и «милости» Рима:

Марк Андроник

Вас заклинаем избежать насилья
И, отпустив друзей, в смиренье, в мире
За право состязаться как истцы. (46–48)

Бассиан

И милости народа и судьбе
Вверяю я мое избранье взвесить. (57–58)

Сатурнин

И милости, любви моей отчизны
Вверяю я избранье и себя.
Будь так же милостив ко мне, о Рим,
И справедлив, как мною ты любим! (61–64)

Тит

Хранитель Капитолия великий,
Будь милостив обрядам предстоящим! (80–81)

Но сами не проявят ни капли милосердия, о котором их будут умолять. И первым откажет в милосердии сам Тит Андроник, отдав приказ принести в жертву сына пленной царицы Таморы: