Литерное дело «Ключ»

Догнал, взял за руку:

– Ты что? Брось, это все так, лирика… Нам с тобою о жизни думать надо. Делать бы жизнь с кого…

– Знакомый текст… – хмыкнула. – Мастер трудового обучения повторял как молитву, каждый день. Куда идем?

Вошли на русское кладбище, заросшие могилы, кресты и два свежих холмика рядом с белым мавзолеем. И огромный дубовый восьмиконечный крест. Подошел и долго стоял перед медной табличкой на поперечнике креста, не в силах поднять глаз.

– Волковы… – задумчиво сказала Валентина. – Отец и дочь. А надпись – вот это да… «Погибли от руки врагов». Ты что-нибудь понял?

Теперь посмотрел. Дата смерти – за пять дней до второго приезда. И эпитафия: «Не мстите за себя, о возлюбленные…» Тогда кто же отомстит?

– Знаешь что, – сказала вдруг Валентина. – Это эпиграф к Анне Карениной. Там и продолжение есть: «… Говорит Господь. Мне отмщение и аз воздам». Я никогда не понимала, что имел в виду Толстой. А ты? Ты понимаешь?

– Я понимаю… – проговорил вдруг севшим голосом, с трудом давя подступивший ком. Бедные вы мои… – Господь отомстит убийцам. – И мысленно добавил: я ведь тоже убийца.

Растерянно улыбнулась:

– Взгляни на свое лицо, Василий Андреевич. Оно у тебя сейчас как у монаха. Ты ведь не монах? Или ты умело скрывал свою суть? Молодец… – Искреннее недоумение прозвучало в ее словах, на лице застыла обида. – Ты что, знал этих людей? – будто догадалась вдруг.

– Нет. Пошли отсюда… – И зашагал размашистым курсантским шагом.

– Не держишь удара, полковник, – сказала в спину. – Я думала, ты мне доверяешь – хотя бы немного.

– Что? Что это значит? – подскочил, схватил за плечи. – Говори?

Молча отбивалась.

– Ты мне синяков наставил… Ладно. Дело прошлое. С ними… Ну, как со Штернами. Мог бы догадаться. – И повторила то, что так часто говорил себе сам: – Ставка больше чем жизнь, полковник. Поди, видел это дурацкое кино?..

Ночью он просыпался, прислушиваясь к ее неровному дыханию, и, свесив голову, наблюдал, как мечется под простыней нечто угловатое и совсем не привлекательное. Наверное, уговаривал себя…

Утром встал раньше и принес из буфета кофе, багет, масло и джем. Обыкновенно это делал портье, но в этот раз почему-то захотелось обрадовать ее хотя бы капелькой внимания. Бедная баба…

Вместо того чтобы радоваться любви и свету, дому и семье, торчит здесь с ним, без надежды, без радости, без ничего… Что может быть страшнее для женщины, совсем еще молодой, увы…

Потом он стал думать о путях, которые бессмысленно выбирает человек, то ли надеясь на чудо, то ли вообще ни о чем не думая. И вот приближается итог. Жизнь обманула? Что еще можно сказать…

Валентина проснулась и, сладко потянувшись, взглянула на его всклокоченную голову:

– Наблюдаешь? Подглядываешь? Ах ты озорник… – Злости в голосе не было, так, нечто увещевательное скорее.

– Послушай, – сказал, – я вспомнил кусочек стихотворения, оно красивое и непонятное. Всякий раз, когда произношу эти строки, удивляюсь… – Спрыгнул на пол, прислонился к стене. Наверное, он являл собою нечто очень забавное, потому что Валентина вдруг весело рассмеялась:

– Знаешь, у тебя очень спортивная фигура, ты красив, и все равно нелепо.

– Ладно, слушай и попробуй отгадать. «Немного красного вина, немного солнечного мая, и, тоненький бисквит ломая, – тончайших пальцев белизна», – читал монотонно, удлиняя звук «с».

Она смотрела удивленно, широко раскрыв глаза, – казалось, уже давно должна была привыкнуть к его неожиданным пассажам, но – нет.

– Это не твои стихи, – только и сказала.

– Почему? – стало даже обидно.

– Потому что это стихи гения. А что тебя удивляет в этих стихах?

– Кто ломает бисквит? Пальцы? Тончайшая белизна? Объясни…

– Поэт мог бы написать еще одну строчку. Например… – Сморщила губы. – Скажем, так: и, тоненький бисквит ломая, вдруг удивленно возникает тончайших пальцев белизна. Ничего?

– Гениально! – вырвалось искренне. – Почему же он так не написал?

– Потому что он обращался не к читателю, а к себе самому. Или к тем, кто не ощущает вопроса, услышав. Круг таких же гениев. Моя строчка не нужна, понял? Это кто-то из Серебряного века, да?

Она оказалась вдруг далеко не простушкой из детского дома…

– Странно… – сказал с упреком. – Тебе надо было учиться в Литературном институте, а не в школе разведки. Господи… Зачем ты сделал так, что мы все занимаемся не своим делом? Это Мандельштам, сударыня.

Встала, закутавшись в простыню, прошлась по комнате.

– А у нас и вообще не дело, месье. У нас – случайный нарост, не более. Разведка, Система вообще… Что же, смешно и глупо на самом деле. Это оковы на человечестве, рожденном в свободе и любви, – ты никогда не думал об этом?

– Грустно… Знаешь, я сейчас подумал о другом… Тебе, наверное, тяжело будет исполнить свой долг…

– Отвернись, – надела халат, остановилась в дверях. – Это не долг, голубчик. Это о-бя-зан-ность, понял?