Литерный на Голгофу. Последние дни царской семьи

Она нервничала и для того, чтобы сбить душивший накал, ей надо было выговориться. Наступила пауза, затем раздался голос дочери Татьяны.

– Но, мама, – она делала ударение на последнем слоге, – если папа все-таки придется уехать, нужно, однако, что-нибудь решить!

Снова раздались нервные шаги, потом Императрица сказала:

– Да, так лучше. Я уеду с Государем. Я вверяю вам Алексея.

Дальше слушать терзания жены было невозможно, Государь открыл дверь и оказался на пороге комнаты. Александра Федоровна бросилась к нему и сказала, взяв за руку:

– Это решено. Я поеду с тобой. С нами поедет Мария.

– Хорошо, – сказал Государь, дотронувшись кончиками пальцев другой руки до ее ладони. – Если ты этого хочешь…

Его прикосновение не успокоило жену. Она заплакала, достала из рукава платочек, но не стала промокать бежавшие по щекам слезы, а только махнула рукой и с болью произнесла:

– Господи, когда же это кончится? – Она повернулась к Государю и сказала, захлебываясь слезами: – У меня нет сил, Ники. Я так устала.

У Николая разрывалось сердце при виде плачущей жены. Но что он мог сказать ей в утешение? Что у него тоже нет сил и он, как и она, не знает, когда все это кончится? Нет, он не мог сказать такое ни ей, никому другому. Потому что это означало бы конец жизни для всей семьи. Он сам еще не терял надежды на лучшее. Не может же Господь навсегда оставить их своим покровительством? Ведь весь род Романовых, да и сам Николай столько сделали для возвеличивания России, укрепления народа в православной вере, улучшения его благосостояния. Если бы не революция, договор с Германией подписали не в русском Бресте, а в поверженном Берлине. И Россия снова двинулась бы в путь по дороге процветания, по которой шла все годы его царствования до самого начала этой несчастной войны. Государь поднес руку Императрицы к лицу, осторожно прикоснулся к ней губами и сказал:

– Господь не оставит нас своей милостью, Аликс.

Затем подошел к кровати Алексея и, протянув руку, погладил его по голове. Цесаревич был бледен, черты лица его заострились, в глазах застыли печаль и детская беззащитность. За две недели болезни он сильно похудел, когда Государь брал его на руки, чтобы пересадить в кресло, сын казался ему легче пушинки. Тяжелее всего было переносить его взгляд, в котором отражались боль и нечеловеческие страдания, хотя Алексей и старался скрывать их от кого бы то ни было. Но глаза выдавали. Они были взрослыми, в них можно было прочитать все, что творилось на душе. Тонкая бледная рука Цесаревича лежала поверх одеяла. Николай осторожно присел на краешек кровати, накрыл своей рукой холодную ладонь сына и сказал:

– Сегодня ночью большевики увозят меня в Москву. Мама решила ехать со мной. Ты остаешься с девочками за старшего.

Алексей закрыл глаза, и Государь увидел, как из-под его ресниц покатились слезы. Он любил своего отца и любая разлука с ним, даже тогда, когда он уезжал на фронт, казалась ему мукой.

– Все будет хорошо, – Государь осторожно сжал пальцами ладонь сына. – Как только ты поправишься, приедешь к нам вместе с девочками. Ты уже слышал, что с нами едет только Мария. Кроме того, с тобой остаются Жильяр и Гиббс.

– Я знаю, – сказал Алексей. – Я плачу только потому, что не могу проводить тебя. Иди, папа. – Он тоже делал ударение в этом слове на последнем слоге. – Мне уже лучше, а тебе надо собраться.

Цесаревич уже давно усвоил правила поведения людей своего круга и даже в эту минуту старался казаться мужественным. Государь хорошо понимал это. Он поднялся, несколько мгновений молча постоял у кровати и, не сказав ни слова, вышел.

Через час в губернаторском доме снова появился Яковлев. Государь принял его в кабинете.

– Вы уже решили, кто едет? – спросил Яковлев, остановившись у порога.

– Да, – сказал Государь. – Со мной поедут Александра Федоровна и Мария. Скажите, Василий Васильевич, – Государь впервые обратился к Яковлеву по имени и отчеству, – для чего большевикам потребовалось увозить меня из Тобольска?

Яковлев опустил голову, долго молчал, потом сказал, не поднимая глаз:

– В стране произошли очень большие перемены. Всего, что окружало вас, больше нет. Империя рухнула в прошлое. Вы ее главный символ…

В голове Николая, всю жизнь занимающегося политикой, сразу промелькнуло: «Значит, не Брестский договор. Значит, что-то другое. Но что?» Этот вопрос болью отдавался в висках. Надо было попытаться вытянуть из этого, скупого на слова, но умного и осторожного комиссара, как можно больше.

– Я же добровольно отказался от власти, – Николай сделал вид, что не понял или, занятый мыслями о семье, не обратил внимания на последнюю фразу Яковлева, которую тот произносил, понизив голос. – Я сделал это во благо России. Иначе бы пролилась невинная кровь людей. Какой интерес представляю я сейчас для большевиков?

– Вы действительно думаете, что спасли страну от крови? – спросил Яковлев.

– А вы думаете, что она может пролиться? – спросил Николай, на лице которого мелькнуло искреннее недоумение.