Литовские повести

Со злорадным спокойствием ожидала она момента, когда придется ехать на вступительные экзамены. Ну и пусть срежется! Снова вернется в Таурупис, к Наталье. Хотя отцовская воля сулила кое-что иное. Коль скоро он сам повез ее документы, то, конечно, позаботился и о приеме, Йонас Каволюс знаком с самыми знаменитыми людьми, а уж в академии-то, безусловно, найдутся у него друзья-приятели. Тут Агне Каволюте встретят совсем по-другому, чем в московском театральном. Агне живо представляла себе: вот сидит она перед седовласым профессором (лысых терпеть не могла) и молчит (подобно тому, как молчал приемыш тети Марике, пока Рита Фрелих не вдохнула в него подзатыльником жизнь); седовласый тоже теряет терпение, поднимает свою вялую руку, замахивается и дает ей пощечину. Она плачет, слезы льются ручьем, а профессор доволен, смачивает ее слезами вечное перо, выводит пятерку и отечески умиляется: «Вот видишь, а говорила, ничего не знаю… Чтобы дочь Йонаса Каволюса ничего не знала!.. Так я и поверил!»

Вступительные экзамены начнутся через неделю, и Агне уже чувствует: все больше нервничает отец, все чаще жалуется на головную боль мать, но не перестает по вечерам пичкать дочь афоризмами, один глупее другого. Агне теперь единственная ее собеседница; появляется, правда, и Лиувилль, но он не от мира сего, если и слушает кого-то, то почти не слышит, все его эмоции принадлежат лишь цифрам и формулам. Она удивлялась, почему Йонас Каволюс не распорядится вышвырнуть ее с фермы; это же так просто — пришел бы Бейнарис, вывел ее во двор, запер дверь, повесил замок, а внутри тихо причитала бы перепуганная Наталья… Теперь этого делать не придется — она сама оставляет Наталью, может, на день, может, на два, а может, и навсегда.

Спин прав, думала Агне, я схожу с ума, никогда не была особенно умной, а теперь и совсем… Зачем мне это платье? Куда я могу в нем пойти? Да и не хочу никуда идти… А домой не вернусь! Спин прав: раз нет дома, то невозможно и вернуться в него.

Ее снова охватила странная тревога, которую могло рассеять только действие, однако Агне абсолютно не знала, за что приняться. Солнце спряталось за тучу, пригнанную в Таурупис с запада, с моря.

Читать дальше письмо брата? Даже на это она не могла решиться.

7

В этой насыщенной сомнениями тишине до Агне вновь донеслись далекие звоны наковальни Дукинаса — до самой фермы долетала из Лафундии ритмичная дробь молотка. Никогда прежде не слышала Агне на таком расстоянии шумов кузницы. И что он там кует, ежели теперь все целыми днями потеют в мастерских, совсем на другом конце поселка? Но постукивание молотка по наковальне будоражило Агне, как недавно звуки фермы, погнавшие ее домой за платьем.

Она пошла полем, раскинувшимся между фермами и Лафундией. Ее парк, ее старинный дворец были для Агне так же таинственны, как и упрямство, пульсировавшее в крови рода Каволюсов. Она обогнула выступающий лесной мысок, где возле заброшенного проселка еще можно было увидеть груду камней — остатки старой таурупийской смолокурни и кузницы ее прадеда. Камни, видать, скоро совсем исчезнут, затянет их мхами и травой, зарастут они кустарником, как зарастает проселок; теперь все ездят через лес, по новому, прямому шоссе. И все-таки в памяти деревни сохранится картина: бежит по сугробам Агнесса с нелегкой ношей — укутанной в шубу дочерью. Зачем? Может, хочет найти здесь счастье, справедливость и честь? Вела она себя так, словно слышала Риту Фрелих, вдалбливающую своим детям: не ищи счастья тайком, справедливости — в аду, чести — в людской молве… От себя Агнесса, вероятно, могла бы прибавить: и ничего не ищи в городе, где хозяйничает Пятрас Собачник, мой брат… Однако таурупийцы не слышали слов Агнессы, рожденной в день святой Агнессы, двадцать первого января, и помершей в ночь на рождество… Времена были тогда чернее дегтя, который варил Смолокур, и так мало правдивых сведений услышишь сегодня о жизни прапрабабки Агнессы…

Если верить людской молве, она была матерью первой чужачки, чья кровь влилась в жилы таурупийцев, до той поры они выбирали жен лишь в своем краю. Второй пришелицей станет Маргарита Фрелих — если, конечно, не считать былых хозяев Лафундии. За пару столетий они не раз менялись, рождались и помирали, как мотыльки, таурупийцы помнили чуть ли не чертову дюжину владельцев имения. Рита Фрелих, гонимая войной беженка, тоже забрела в Таурупис в поисках счастья, справедливости и чести. Сомнительная честь — чего только не нагородили о ней злые языки! Когда доходили до Агне эти давние сплетни, ее охватывали противоречивые чувства, главным из коих был стыд, будто разглядывают тебя, раздетую донага.

А ведь было наоборот: не выставляли напоказ своих чувств ни родители, ни родители родителей, боялись чужих языков, как черт ладана. Только разве спрячешься? Что выходит за пределы обычного, интересует многих, прячь не прячь, все увидят. Так и во времена Смолокура было.