Литовский узник. Из воспоминаний родственников

– На-а-стя-а, я побежа-а-ла, завтра не опозда-ай, – донесся с другого берега голос Нюры; с пластинками под мышкой она спешила домой.

За плотиной шумела вода, пыхтел паровоз в лесу на железной дороге, коротко брехнула где-то собака, хлопнула калитка. Со скрипучим шорохом пролетела пара уток. Однако шумы эти не воспринимались как звуки, не нарушали царящую вокруг вечернюю тишину – глубокую, пленительную, с острыми запахами сырого тумана, дышащих трав, свежего сена.

Они шли вдоль деревни к ее дому, остановились у калитки под широкой темной кроной высокого клена. Настя прислонилась спиной к изгороди, посмотрела на светящиеся окна с белыми кружевными занавесками.

– Мама не спит, вяжет или шьет что-нибудь, – она обернулась к Пашке.

Настя смотрела на него, и чувство близости, любви наполняло ее сладкой истомой. Словно угадав ее состояние, тайное желание, Пашка потянулся к ней лицом, но, встретив светлый, чистый взгляд расширенно-зовущих глаз, остановился изумленный. Тогда она обняла его одной рукой за шею, поднялась на носках и поцеловала. Прижалась к нему на мгновение, оттолкнула, скользнула из объятий и побежала к дому. Обернулась, весело махнула рукой, засмеялась, и голубой ситец ее платья растаял в тени. Хлопнула калитка, отстучали по твердой дорожке ее каблучки, и все стихло.

Пашка вдохнул полной грудью свежий воздух, посмотрел на небо. Заря угасала, но свет ее уже перебегал за горизонтом к востоку, и Пашка знал, что не пройдет часа, над лесом запылает огонь, небо окрасится голубизной и золотые лучи заскользят по темным кронам деревьев. Взойдет новая заря.

Не знал он только того, что уже близок день черной беды, который похоронит счастливые надежды и потребует всего его мужества и другой любви – к своей Родине.

Глава 4

Первый день войны пришел в Староселье с чистым восходом солнца. Быстро таял туман над рекой, ароматные пары подымались от высыхающей травы, за поля уходило колхозное стадо. Было воскресенье, но многие работали.

За полдень в середине деревни громко, тревожно забили в пожарный рельс. Бросив работу, все поспешили на его зов; у врытого в землю столба с подвешенным куском рельса стоял мельник Савелий Петрович и часто, как в набат, бил в него железным стержнем. Не дожидаясь всех, он выпрямился, обернулся к собравшимся. Все смотрели на него с тревогой, недоумением. Лицо его было суровым, жестким.

– Товарищи, – сказал он глухим голосом, – война. Сейчас передали правительственное сообщение. Говорил Молотов. Война с Германией. Уже началась. В четыре часа утра.

Кто-то громко охнул. «Ох, горюшка-а-а», – какая-то женщина всплеснула руками, заплакала. Громом поразила всех эта весть. Люди стояли в тягостном молчании с тревожными, растерянными лицами. Дети присмирели, выжидательно глядели на родителей. Подходившие замедляли шаг, спрашивали, что случилось, и, услышав слово «война», останавливались ошеломленные.

Хотя приказ о мобилизации задерживался, мужчины собирались и ехали в райцентр. Село в эти дни походило на растревоженный улей. Шумело хлопотами сборов, плачем, рыданиями женщин, многие из которых уже не дождутся своих отцов, мужей, братьев; грустными или отчаянно-веселыми всплесками Левкиной гармони, топотом ног в плясовой.

«Я буду ждать тебя, Паша, – сказала ему Настя на прощание, что бы ни случилось, буду ждать». И крепко, при всех, никого не стесняясь, поцеловала его.

Ивану Антипову было сорок семь лет, его возраст еще не призывался, но, когда фронт стал приближаться к Ленинграду, он собрал вещмешок и отправился на станцию. Жена и дочь проводили его на поезд, и Настя, будто чувствуя, что видит отца в последний раз, крепко прижалась мокрым от слез лицом к его щеке. Смахивая концом платка слезы, Марья долго сдерживалась, но, когда подошел поезд и Иван, поддернув плечом котомку, каким-то приглушенно-сдавленным голосом сказал: «Ну, дорогие мои», – она не выдержала, бросилась к нему, обняла, прижалась к груди, затряслась от рыданий.

– Ну, Маша, – он коснулся щекой платка на ее голове.

– Ничего, Маша, все будет хорошо. Вот увидишь. Разобьем эту сволочь и вернусь. Обязательно вернусь. Если что, писать буду в город сестре, вы туда уезжайте. Ну, прощайте, берегите себя, родные мой.

Голос его осекся, он насупился, оторвал от себя жену, вскочил на подножку отходящего вагона. Обернулся и все смотрел и смотрел на две удалявшиеся, неподвижные фигуры на платформе.

Фронт приближался быстро. Уже слышны были далекие разрывы, канонада, а по ночам у горизонта со стороны Тосно и Любани подымались огненные сполохи. Приехал представитель из района, сообщил о наступлении немцев и потребовал, чтобы в ближайшие два дня жители покинули деревню.

Все начали собираться. Копали в земле большие квадратные ямы, укрывали в них имущество, брали самое необходимое и уходили пешком во Мгу – поезда ходили редко. Весь скот угнали раньше. Деревня опустела.