Литовский узник. Из воспоминаний родственников

Она прибрала Настину могилку, поставила там небольшую скамейку, установила сделанный плотником деревянный крест, прикрепила фотокарточку и каждое утро приходила сюда. Садилась на скамью, смотрела на Настино лицо, часто думая, что же она скажет Ивану, когда он вернется, как встретит, объяснит, утешит его. Слезы катились по ее мокрым, впалым щекам. Она слушала легкий шелест в начинающей зеленеть березовой кроне, веселые, звонкие плески ручья под горой. То ли от весенних звуков рождавшейся вокруг жизни, или от слез – ей становилось легче; она поднималась и с облегченной душой шла по своим делам.

Однажды она увидела у Настиной могилы человека в ватнике, солдатских сапогах. Он стоял неподвижно и глядел на крест. Марья узнала Павла Шишова. Он обернулся, некоторое время глядел на ее постаревшее лицо, седые волосы, сказал медленно, глухо:

– Здравствуйте, Марья Петровна.

– Здравствуй, Паша, – Марья заплакала, вздох, похожий на протяжный стон, вырвался из ее груди, – не убере-гла-а.

Павел усадил ее, сел рядом. Они долго сидели молча. Высоко в прозрачном воздухе беззаботно-радостно пели жаворонки. На старом шесте у ручья щелкал скворец. Отогревшийся мохнатый жук зашебуршал в траве, поднялся с земли, прожундел, ударился о березу и грузно упал.

– Верну-улся, – неуверенно-радостно, словно убеждая в этом себя, протянула Марья, – слава Богу.

– Вот, подвела маленько, негоден стал, – Павел потер ногу, – зацепила, холера.

Через несколько дней он, с лопатой в руках, пришел снова.

– Ты, Марья Петровна, огород-то свой думаешь копать? – спросил он.

Марья махнула рукой:

– Пущай пока стоит. Недосуг, прибраться надо. Ваня вот придет.

Павел нахмурился:

– Когда дядя Ваня придет, может, поздно будет. Покажи, где, я подсоблю.

– Не надо, Паша, ты сам-то, – она запнулась, – самим спать некогда, избу, вон, ставите. Да и садить нечего.

– Батька пока управляется там. Пошли, показывай.

Заросшая крепким многолетним дерном земля была тяжелой. Павел разрабатывал ее несколько дней, разборонил, подготовил к посадке, сказал Марье: «Картошку, может, достанем. Батька там соображает чего-то!»

Иван пришел в начале лета. Сияли долгие светлые дни, отцвела черемуха. Был вечер; ее густой запах, смешанный с запахами свежей зелени, тополей, вскопанной земли, пахучих древесных стружек, наполнял воздух. Стучали топоры, визжали пилы. Повсюду носились ласточки, скворцы, а в зарослях вдоль реки надрывались соловьи.

Радостной и тяжелой оказалась встреча с Иваном.

Возвращаясь с огорода, Марья увидела соседского мальчика; он стоял у дороги и махал ей рукой:

– Тетя Маня, дядя Ваня приехал!

У нее упало сердце, опустились руки.

– Ка-кой дя-дя Ваня? – выдохнула она чуть слышно.

– Твой дядя Ваня, с войны вернулся, с папкой сидит.

Марья добежала до Пановой землянки и увидела мужа. Он сидел на бревне у начатого сруба, опершись рукой о колено, чуть отвернув от своего старого приятеля Николая Панова склоненную вбок голову, и не видел подходившей жены. Был он в поношенной солдатской форме, запыленных сапогах. Николай дымил самокруткой, молча смотрел на Марью.

– Ваня, – сказала она странно незнакомым самой себе голосом, протянула к нему руку.

Он поднял голову; лицо его, осунувшееся, смуглое, неуловимо изменившееся, но такое близкое, родное, поразило ее своим выражением – застывшей внезапной растерянности и душевного смятения.

Он подошел, они обнялись и стояли некоторое время молча, неподвижно, единым, неразрывным, и не было, казалось, силы, что могла бы оторвать их друг от друга. Уткнувшись в его пропахшую потом, табаком гимнастерку, Марья рыдала, коротко вздыхая, захлебываясь, вздрагивая всем телом, а Иван, устремив куда-то неподвижный взгляд, гладил ее дрожавшие плечи, поседевшие волосы.

– Где? – спросил он, когда они подошли к дому. Марья указала, хотела было проводить, но он торопливо сказал: – Не надо, Маша, я один, – и медленно пошел к Настиной могиле. Долго стоял там, склонив голову, смотрел на фотокарточку.

Пройдя почти всю войну, Иван был ранен только раз, да и то легко. Большую часть войны он провел на Ленинградском фронте – на ледовой дороге через Ладогу; работал по ремонту автомобилей, другой техники. Затем, когда набирали учиться снайперскому делу, он в числе пяти человек от своей роты был направлен на ускоренные курсы, воевал снайпером, а после снятия блокады Ленинграда пошел на запад в составе своей армии. Воевал он не хуже других, в чем убеждали его награды: ордена Красной Звезды, «Отечественной войны», многие медали.

Смерть дочери поразила его, наложив тяжелый отпечаток на его дальнейшую жизнь. Мужественно прошедший войну, испытавший ее ужасы, он как-то сник, надломился, и Марья, знавшая, понимавшая его как себя, порой ловила на его лице выражение смирения прибитого горем человека.