Лица

И тут Васька Зинченко закричал, схватил винтовку и кинулся за уходящими цепями моряков. И все мы, расхватав винтовки, бросились за ним. Мы догнали последнюю цепь уже на том берегу и смешались с черными бушлатами. Справа от меня слышно дышал Батя. Чуть впереди с пистолетом, ни разу не оглянувшись, бежал капитан Белоусов. И больше я ничего не помню — до самого плюшевого дивана и Васькиной чечетки.

Через два с половиной месяца я с палочкой вышел из госпиталя. С тех пор у меня в жизни появилась еще одна дата, которую я не то что праздную, а просто отмечаю. Я сажусь дома за стол, пью водку и вспоминаю ребят. Эта дата — 12 января сорок третьего года. День прорыва блокады. За Ваську Зинченко. За слепого лейтенанта. За Лешку Гусарова. За Ленинград… И никто не смеет сказать мне: «Хватит».

Поздней осенью наш дивизион отвели на отдых. Собственно, назвать это отдыхом нельзя. Днем мы топали к Ленинграду, а ночью нас на машинах везли назад. Шестьдесят километров в оба конца. И так — неделю. Мы должны были запутывать немецкое командование. Когда мы шли в Ленинград, канонада с каждым часом удалялась, и на душе постепенно становилось спокойней. А когда мы ехали назад на машинах, волнение наступало сразу. Еще издали мы замечали ракеты. Они густо висели над передним краем. Мы воевали уже два года, но привыкнуть к войне не могли, она никак не становилась нашей профессией.

Колька Лукшин в ту пору уже откровенно любил Валю Козину. Мы заметили это и раньше, хотя в любви ничего не понимали. Испытать ее до войны не пришлось, а теперь любить было некогда. Тем более на фронте у любви слишком много помех.

Из нас только Коле и повезло. Он отпустил усы и молча смотрел на Валю. И никому ничего не говорил. Ей тоже. Коле было девятнадцать лет. У него было бледное лицо и тонкий профиль, как у художника. Отец его на самом деле был художником, правда, иконописцем. А жили они в Москве, на Зацепе, в доме, в котором родился еще его дед. А у Вальки Козиной отец был одесским биндюжником. Валька, наверное, была в него: озорная и быстрая на слово. Если бы не Коля, у нее было бы столько ухажеров, сколько мы с вами не видели воробьев. Во время боя она часто крутилась у Колиного орудия и тоже никому ничего не говорила. Потом Коля стал давать ей свои консервы, а она не брала, и все мы за него переживали. Но когда Николая ранило и он попал в медсанбат, а Валька вдруг привела нас на Черную речку и всех обстирала, мы поняли, что она тоже его любит.

Ей было восемнадцать лет, но почему-то она казалась нам старше. На фронте мы часто вспоминали довоенные годы, но время после войны представить себе не умели. Когда я все же думал об этом, в моих представлениях всегда была одна женщина. Я не видел ее лица, но знал, что это Валя Козина. Так бывает во сне. Правда, после войны оказалось, что есть много хороших девушек и кроме нашей Вали.

Капитан Белоусов часто посылал ее в Ленинград. Белоусов был из Тюмени, но воевал в финскую, и в финской ему оторвало фалангу мизинца. Тогда с таким ранением клали в госпиталь. Там он и познакомился со своей будущей женой и стал ленинградцем. Говорил он с сибирским акцентом: «Пострелям, а потом покушам», но характером был похож на питерца Батю. Не зря они так дружили. Разница между ними была лишь в том, что один — солдат, а другой — капитан. Но Белоусов эту разницу никогда не подчеркивал, а Батя никогда ее не забывал. И все же Белоусов Батю побаивался. Однажды, когда он пошел к торфушкам, Батя посмотрел на него вроде бы между прочим и сказал: «Ну как, товарищ капитан, жена лучше или хуже будет?» Белоусов рассердился, потому что ему было совестно. Между прочим, среди торфушек была одна симпатичная девчонка, Галя Иванова. Она сказалась цыганкой и нагадала Белоусову скорую и легкую смерть. Он еще над ней посмеялся. Мы же не верили в смертность ни Бати, ни нашего капитана, потому что всегда они были спокойные и уверенные и безрассудства не допускали. Один только раз Белоусова отругал командир полка, когда мы бросили орудия и пошли с моряками в атаку. Но командир полка сам понимал, что это было святое дело. И еще я помню, как однажды мы сидели у костра и какой-то чудак уронил в огонь гранату. Мы все бросились в разные стороны, повалились ничком и ждали взрыва. А Батя встал, подошел к костру и вынул из огня гранату. «Ей детонация нужна, — оказал Батя, — а не жар». И все. И при таком опыте, конечно, безрассудства быть не может. Нас, молодых, они учили, а больше жалели. Ленинградцев капитан Белоусов отпускал домой и говорил только, чтобы за четыре часа оборачивались туда и обратно. Сам же в Ленинград ездил редко, поэтому Валя Козина и отвозила его жене и сыну офицерский паек. И еще она заходила в Дегтярный переулок к жене и двум дочерям Бати.