Лица

ПОСТУПКИ. Этим летом в Донце было много гадюк. Если кто замечал черную палку, плывущую против течения, немедленно поднимал крик, и все вылезали на берег. А Игорь, наоборот, нырял в воду. И прислушивался: как только раздавался писк лягушки, — туда. Гадюки затягивали лягушек за задние ноги. Затянут, набухнут, станут неповоротливыми, тут их и хватай у самой головы. Когда он потом носил их по пляжу, девчонки визжали, а ребята смотрели с трехметрового расстояния и просили шкурки. Из гадюк получались хорошие пояса — черные, чуть-чуть посеребренные. Девчонкам были впору короткие гадюки, а Игорь — большой, крупный — все лето искал себе длинную, но так и не нашел.

Когда я приехал к нему, он стоял на «голубятне», на самой верхотуре буровой. Летел я до Луганска самолетом, потом ехал «газиком» километров шестьдесят, потом немного пешком до вышки, и вот теперь еще нужно было метров двадцать лезть наверх. Полез. Лестница хоть и железная, но старая, без многих ступенек, от ветра качается. Противно. Да и сама «голубятня» скрипит на ветру. Зато обзор отличный. Постояли мы с ним немного, познакомились и решили спускаться. Игорь мне говорит: «Жаль, нет у меня для вас лишних рукавиц». И после этих слов — р-р-раз! — прямо по двадцатиметровому металлическому столбу до самой земли. До сих пор не знаю, что бы я делал, окажись у него лишние рукавицы. Спустился я, однако, по лестнице и спрашиваю: «А как же техника безопасности?» — «Никто ж не видит…» — смеется.

Мальчишка.

ЧЕРТЫ ХАРАКТЕРА. И вдруг узнаю, что он копит деньги. Получает и аккуратно откладывает: на костюм, на пальто, на мотоцикл. Велосипед уже купил. Вечером в субботу берет с собой рубль и отправляется «кутить» в город: пятьдесят копеек на кино, сорок на мороженое и еще на трамвай в оба конца — все точно рассчитано. Однажды я заметил, как он считает деньги. Лицо с чуть припухшими веками, такое, какое бывает у спящих младенцев, а между бровями — сорокалетняя складка…

Ну что ж, презирать его за жмотство «не по годам»? А он говорит: «Когда я жил в деревне с мамой, папой и бабушкой, я думал, что все берется из погреба. Маслице? Бабушка лезет в погреб. Молочко? Снова в погреб…»

Узнал человек цену деньгам, понял, сколько весит копеечка.

То ли от деревенского своего происхождения, то ли по причине полной самостоятельности, но Игорь довольно быстро научился и готовить, и стирать, как заправский холостяк, и штопку класть, а однажды сам себе переделал брюки, как раз в то время, когда учился танцевать новый модный танец. Ну, конечно, умел и плотничать, и столярничать — кто из деревенских в таких делах не мастак? — и мог при случае накосить сена и даже подоить козу или корову.

Рабочие на буровой считали его «мужиком обстоятельным и безупречным». В его честности никто никогда не сомневался («Оставь полтинник, он свой доложит»), и все отмечали в его характере человеческую доброту.

Когда смена отрабатывала свои пять суток, из города приезжала машина и увозила всех в Луганск. Дома Игорь снимал спецодежду, вывешивал ее во дворе, а через сутки отбивал засохший раствор палкой. Жил он на тихой и совсем не городской с виду улице. Чистенькая, зеленая, вся состоящая из деревянных домиков и крашеных заборов, на которых ржавели надписи о злых собаках, она начиналась сразу за переездом через железную дорогу и тянулась метров на триста, если не больше. Когда я однажды приехал к Игорю домой, все уличные собаки дружно облаяли такси, а на лай высыпали из калиток ребятишки. Собрались вокруг машины, словно впервые ее увидели — босиком, голые пупы, пальцы в носах, смотрят снизу вверх. «Где Игорь Липчук живет?» — «А он на лаботе!»

Вот этих ребятишек Игорь и катал на велосипеде каждое воскресное утро от дома до автобусной остановки, минут пятнадцать в оба конца. Он зашпиливал снизу брюки, выводил из калитки своего «жеребца», а дети уже торопились со всех сторон, протягивая Игорю руки: они знали, что с грязными ногтями на «жеребце» им не сидеть.

Все люди вокруг были для Игоря «добрыми» — счет им он вел со своей первой учительницы, которая за верный ответ давала ученикам конфеты. С тех пор он вел себя с окружающими так доверчиво, словно, кроме конфет, от них ничего нельзя получить. Пока что ему везло: обижали его редко. «А злых людей ты встречал?» Он ответил немедленно, без сомнения: «Да! Две недели назад в гастрономе!» И тут же выключился из разговора, больше ничего не сказал, не захотел вспоминать.

Кстати, с Игорем это случалось нередко: он умел замыкаться, уходить в себя. Вот делает что-то, говорит, и вдруг — полное отключение. Старший мастер Щетинин называл это состояние Игоря: «Не враг, не друг, не поймешь что». — «В такие моменты не попивает?» — спросил я. «Да нет, — ответил Щетинин, — в бутылку он не заглядывает».

В разговоре со мной Игорь тоже несколько раз становился трудным и загадочным. Однажды сказал: «Современные люди очень мало думают. Больше говорят. Вот и я скажу вам что-нибудь, а потом сам удивлюсь: а я-то и не думал, что так думаю!»