Лица во тьме. Очертя сердце. Недоразумение

— В добрый час! Потому что я ее видел, эту Флоранс. Газета меня послала. Мне даже велено на скорую руку накатать рецензию. Спору нет, насчет этого, — он обрисовал округлости, — у нее полный порядок. Но в остальном — нуль. Песня Фожера — она же из самого нутра идет. Чего тут многозначительность разводить, искать какой-то подтекст. Представляешь, крошка, подтекст! Поглядела бы ты на нее — тискает микрофон, глаза закатывает, рука на сиськах… Я помню припев, вот слушай…

Он запел истошным голосом, и все, кто стоял у стойки, засмеялись.

— Ладно, — согласился Вирье, — признаю, можно спеть лучше. Но ведь эта штука зовется «Очертя сердце»… Она требует чувства, слезы… Предположим, я обращаюсь к тебе… «Ты обманула меня, но я простил». Да это же почти не поется… просто говорится… руки протянуты… ласково так… потому что в жизни все может начаться сначала… как прежде… Верно?.. Если бы эту песню спела ты… Да чего уж там говорить — мы с тобой дело понимаем.

— Госпоже Фожер нездоровится, — сказал Лепра.

— Ой, — воскликнул журналист. — Ой, прости! Извини меня.

— Мне очень жаль, — прошептала Ева. — Спасибо, мой славный Вирье… Вы правы, я пела бы так, как вы сейчас показали… Именно так!

Она протянула ему руку. Вирье расцвел.

— Я напишу опровержение. Скажу, что вы скоро вернетесь на сцену.

— Лучше не надо.

— А ее можно разнести?

— Неужели вы такой злой, Вирье?

Вирье проводил их до самых дверей.

— Не падай духом, солнышко! — крикнул он. — Мы будем тебя ждать. Не сдавайся.

— Я больше не могу, — сказала Ева. — Вернемся.

Они медленно шли вниз по проспекту Марсо.

— Вот дурак! — пробурчал Лепра.

— Скоро мы вообще не сможем показаться на людях, — сказала Ева. — Не знаю, как действует эта песня на тебя, но на меня… Я думала, я крепче!.. Если бы не ты, уехала бы куда глаза глядят… Вернулась бы в Испанию… Или на Канарские острова…

Лепра молчал. Если она ухватится за эту мысль, все погибло. Она уедет, начнет скитаться из отеля в отель; вечерами, чувствуя пустоту в душе, согласится ужинать с первым встречным, и, чтобы доказать себе, что свободна, она способна…

— Ева, дорогая, берегись… Если ты уедешь, значит, он одержит победу… Ты только что сама признала, что ничего не изменилось.

Ничего не изменилось! Лепра прекрасно знал, что, наоборот, изменилось все. Даже молчание Евы стало другим. Она искала в любви восторга, который преображает и лицо, и речи — они становятся необычными, а жизнь похожей на рождественское утро. Будничную любовь, любовь, которую надо нести как крест, — нет, такую любовь она защитить не сможет.

— Я не хочу оставлять тебя одну, — сказал Лепра. — Дома я сварю тебе кофе. У меня есть скрытые таланты.

Смех его звучал фальшиво. Они вошли в парадное. Консьержка побежала за ними следом.

— Ваши письма, госпожа Фожер. И еще вот эта бандероль.

— Дайте мне, — сказал Лепра.

Он слегка побледнел и нервно открыл дверь лифта. Ева тоже узнала обертку.

— Ты думаешь, это…

— Боюсь, что да, — ответил он. — Та же обертка. Тот же почерк… И штемпель тот же… Проспект Ваграм…

Ощупав бандероль, он убедился, что внутри — картонная коробка. Лифт с шуршанием шелка скользил вверх, свет, горевший на лестничных площадках, мимолетно освещал напряженное лицо Евы, ее полные страха глаза.

— Нет, — сказал Лепра. — Нет. Не надо бояться. Хитрость шита белыми нитками. Это просто-напросто пластинка с записью Флоранс. Нас хотят взять измором.

— Тогда, значит, это она?

— Не знаю… пока не знаю. Увидим.

Ева уже вынимала из сумочки ключи. Они стремительно вошли в квартиру, и Ева заперла дверь.

— Иди… иди вперед… — шепнула она. — Меня ноги не держат.

Она пошла следом за ним, держась за стулья и кресла. Лепра разрезным ножом вскрыл бандероль, сорвал крышку с коробки. Вынул пластинку.

— Наклейки нет. Сядь. Может, это все та же пластинка.

Он приподнял адаптер и, когда пластинка пришла в движение, опустил на нее иглу. Они тотчас узнали манеру Фожера — его запинающееся туше.

— Видишь, та же самая запись, в точности.

— Пусть уж лучше так, — вздохнула Ева.

Они услышали игру Фожера, те же паузы, его хриплое дыхание.

— Хватит? — спросил Лепра.

— Подожди… Дослушаем для очистки совести.

— Зачем? Неужели тебе так хочется услышать его маленькую речь?

В мелодии ничего неожиданного больше не было, она стала такой знакомой! Здесь, дома, им удавалось побороть страх.

— Сейчас он начнет говорить те же слова. «Недурно, а?» — и так далее. Ладно, с меня хватит. Выключаю.

— Погоди же!

Фортепиано умолкло. Пластинка, чуть-чуть волнистая, мерно, с легким шуршанием покачивала белый рычаг адаптера. Фожер молчал тоже, и на лице Евы снова проступил страх. Губы Лепра злобно скривились.

— Другая пластинка, — прошептал он.

И вдруг раздался голос Фожера. Хотя они его ждали, оба вздрогнули и подались друг к другу.

— Ева, ты здесь, не так ли?.. Прости меня… я говорю с тобой как слепой… хуже того… меня вообще уже нет… Ты ведь знаешь… я всего только голос…

Рассеянной рукой Фожер наиграл мелодию припева. Ева кусала носовой платок. Переливаясь бликами, пластинка кружилась в нечеловеческом безмолвии.