Лицедеи

Шампанское помогло. Молли протянула бокал, как ребенок, прося налить еще, Сильвия почувствовала, что в ней пробуждаются дочерние чувства. Молли не причисляла себя к тем, кому пора в монастырь. На ней было пестрое нейлоновое платье, слишком узкое, слишком короткое, с непомерным вырезом, открывавшим морщинистую шею и грудь с бороздкой посередине, похожую на разрезанную пополам черствую булку. На дряблых вытянутых мочках висели бриллиантовые серьги, на плече красовалась такая же брошь. Губная помада, розовая, а не красная, запомнившаяся Сильвии, уцелела только по краям ее большого рта с опустившимися уголками. Остальная налипла полумесяцами по краям полного бокала, который Молли разглядывала на свет. Дом Молли принадлежал к строениям, которые Стюарт называл «проклятие Сиднея»; они представляли собой кирпичные коробки, где по фасаду одна из двух комнат выступала вперед, а к передней стене другой комнаты примыкала не большая веранда под черепичной крышей. Во времена Джеку Корнока вдоль задней стены дома была пристроена широкая удобная веранда, здесь, на веранде, Молли и Сильвия сидели в плетеных пластиковых креслах и смотрели на лужайку и ступеньки, где однажды Джек Корнок чуть не упал на глазах у Сильвии.

— Твое здоровье, Сил.

— Твое здоровье, мама.

Большие растрескавшиеся губы Молли осторожно и жадно потянулись к бокалу. Молли отпила глоток, похвалил; шампанское и откинулась на спинку стула.

— Видела, сколько у нас магазинов появилось? Можешь совсем не ездить в город, если не хочешь.

— Не представляю, как это ты не ездишь в город.

— Да уж, я ли не любила съездить в город и пройтись по магазинам! — Молли на мгновение задумалась. — Ну да лад но, это все ерунда. Я так жалею, Сил, что не отвечала на твои чудесные письма.

— Не жалей. Я знаю, что ты терпеть не можешь писать письма.

— Я всегда приберегала их для Стюарта. А он писал?

— Стюарт? Прости, — сказала Сильвия, сообразив, что ошиблась. — Нет, не писал.

— А она?

— Грета писала за них обоих.

— Если бы он сам писал, тогда другое дело. Я могу только языком болтать. Но он-то умеет писать.

У Сильвии хватило самообладания выдержать внезапно наступившую паузу. А Молли спохватилась:

— Да что же это я говорю! Можно подумать, что я вообще не умею писать.

— Действительно, — улыбнулась Сильвия.

Но способность краснеть Сильвия унаследовала от матери, и, подтвердив свое родство, они покраснели обе.

— Правая рука меня мучает, вот что. — Молли взяла бокал в левую руку, протянула Сильвии правую, согнула и разогнула пальцы. Только что она без труда держала за ножку тонкий бокал, а сейчас ее кисть будто свела судорога. — Видишь? — воинственно спросила Молли. — Видишь?

Сильвия что-то пробормотала в знак сочувствия. Подозрение что Молли не умеет ни читать, ни писать, по-видимому, давно гнездилось у нее в сознании. Иначе уверенность не возникла бы так внезапно. А как быстро отыскались в памяти подтверждения этой догадки, как отчетливо она вспомнила: «Ну-ка, дорогая, прочти, что написано на этикетке, — говорила Молли. — Мне не хочется надевать очки». Или: «Мне некогда писать твоей учительнице. Пусть напишет отец». Если Джека Корнока не было дома, Молли заявляла: «Пусть Стюарт напишет, а я подпишу». А какое это было важное дело — поставить подпись, оно требовало от Молли массу усилий: сначала она вытирала руки, потом усаживалась, потом укладывала бумагу под определенным углом. В голове у Сильвии роились тысячи невероятных предположений, но она продолжала с должным сочувствием смотреть, как Молли сжимает и разжимает кулак, хотя чувствовала беспокойный взгляд матери на своем лице.

— Это артрит, мама?

Молли взглянула на свою руку.

— Никто не знает. Самые лучшие врачи не знают. Сколько уже лет у меня такие руки, с чего они станут лучше, если мне семьдесят три. Ты не замерзла, Сил?

— Нет, мама.

— Скажи, если замерзнешь.

— А ты?

— Немножко замерзла.

— Пойдем тогда в дом.

— Хорошо, пойдем. Бутылку мы с тобой все-таки допили. Захвати ее с собой. Ладно? — сказала Молли и ни с того ни с сего высокомерно добавила: — Если тебе это, конечно, не трудно.

Сильвия взяла бокалы, бутылку и пошла за матерью. Джек Корнок хвастался, что оставил Молли дом, хотя причиной развода была ее неверность и по закону он мог не оставлять ничего. Оправдываясь перед судом, Молли заявила, что они с мужем договорились не мешать друг другу заводить романы, но Джек нарушил слово, потому что потерял голову из-за какой-то «мерзкой молоденькой блондиночки». Стюарт всегда утверждал, что суд поверил Молли. Сильвия тоже верила матери. Но Джека не интересовало, поверил ей суд или нет, он нанял сыщиков, они влезли в окно, застали Молли в кровати с мужчиной и уличили ее в супружеской неверности, а Молли ничего не смогла доказать, она была признана виновной и наказана по всей строгости закона. Какие варварские времена, подумала Сильвия, идя в столовую вслед за матерью. Лишившись мужа, Молли устроила у себя в доме пансион, и в одной из комнат, когда Молли было уже за пятьдесят, поселился Кен Фиддис, вдовец со взрослыми детьми.