— Это то, что я думаю? — теперь они стали ругаться, косясь на меня по очереди. — И давно ты у нас собрался в иудеи? Или это она — в выкресты? Господи, Веня, какое же ты одноклеточное! Я из-за тебя становлюсь антисемитом!
— Я никуда не собрался, Эмма. И я не понимаю, за что должен оправдываться! — мой дед терял терпение. — Ты опять за своё. Нужно учиться реагировать на то, что тебе говорят, а не на то, что ты хочешь услышать: она просто виолончелистка из оркестра.
— А знаешь, я тебе верю, — говорила одновременно с ним мадам Эдер. — Мы все её видели! Вот если бы я её не видела такую, — она своими длинными тощими руками нарисовала в воздухе сферу диаметром почти что с рояль, — такую, наверняка способную вызвать сейсмические колебания, я бы заволновалась. А так нет, ещё не хватало!
Высказав самый оскорбительный упрёк, на который только была способна, мадам Эдер угомонилась и со спокойной совестью зачиркала зажигалкой. И тогда мой дед начал невозмутимо играть «Серенаду» Шуберта. Постояв возле него ещё какое-то время, она сухо произнесла: «Ты слишком стар, чтобы флибустьерствовать», — а потом, совершенно хладнокровно хрястнув по его рукам клавиатурной крышкой, вышла из гостиной. Мадам Эдер позволяла себе такое дебоширство крайне редко, только когда ей слышалось, что его игра «звучит как средний палец» в её адрес. Однако она тут же снова появилась в дверях с каким-то странным ражем во взгляде. Попыхивая сигаретой и щуря глаз, она пронеслась по комнате, ловким движением убрала штиц и, не обращая внимания на утробное «нет» моего деда, с помпой грохнула крышку рояля.
На следующий день она сделала себе каре на ножке, и у неё окончательно отлегло от сердца.
5