Лицей 2021. Пятый выпуск

16

Иногда в выходные мы вместе садились за инструмент — у нас был урок.

«Не забыла? — спрашивал он. — Спина прямая, устойчивость в ногах, иначе получится размазня!»

Мой дед всегда говорил мне, что играть на фортепиано для человека может быть так же естественно, как есть с помощью столовых приборов, застёгивать пуговицы или чистить зубы.

«Когда человек с утра берёт зубную щётку, выдавливает на неё пасту и начинает сам процесс, он не задумывается, каким движением и по какой траектории донести щётку до рта и не промахнуться. Потому что у него уже есть многолетний опыт, сформированный ежедневными повторениями — практикой. Мышцы всё делают сами. Выработать моторный навык можно в чём угодно, — говорил мой дед. — Взять хотя бы Эмму. Когда она приходит от фрау Вайнамель — во-первых, она приходит! А мы точно знаем, в её случае это чисто автоматическое действие. Потом она каждый раз намазывает себе на лицо этот зелёный кисель — также абсолютно бессознательно. Это есть результат практики и не более. Так и здесь: открываешь клап, правильно садишься, кладёшь руки на клавиатуру, и ничто на свете не может помешать тебе стать пианистом».

Но после вопроса «кем» всегда что-то идёт, например, вопрос «каким». И всё же ему очень нравилось меня учить. Он считал, что поддерживать во мне интерес к практике на фоно поможет разучивание хитов популярной музыки, поэтому частенько подсовывал мне ноты Шаде, Джорджа Майкла или Стинга. Для этого он проделывал не самую занимательную для себя работу, подыскивая технически, мелодически и эмоционально удобоваримые варианты. Однако инструменталистом в семье у нас суждено было стать лишь одному человеку, а я с разрешения маэстро навечно отвела себе почётное место самой преданной обожательницы его творчества в партере. Поэтому почти все наши занятия заканчивались одинаково: мой дед играл для меня «Shape of my heart», а я сидела рядом и слушала.

Он всегда исполнял очень эмоционально. Под музыку его черты лица становились как будто крупнее и ярче. Из-за высокого роста он сильно горбился, но, нависая над клавиатурой, выглядел естественно и главное — созвучно: его стиль игры никогда не отвлекал от самой музыки. Во время исполнения его рот приоткрывался, и порой казалось, что он разговаривает сам с собой или подпевает своим рукам. Но это никогда не было похоже на буффонаду, на самом деле он просто расслаблял челюсть. Он мог закрыть глаза и ласково внимать звукам Мазурки Шопена или «перечирикиваться» с пальцами во время Сонаты до мажор Моцарта, или «увещевать» Вальс Хачатуряна, или «заигрывать» с «Tico-Tico no Fuba» де Абреу, или сначала «урезонивать», затем вскидывать руки и «бороться», а под конец «бесноваться» над Венгерской рапсодией № 2 — тогда его голова, казалось, билась о звуки, вырывающиеся из-под пальцев, волосы падали на лицо и «его идеальный зачёс Хамфри Богарта», как говорила мадам Эдер, стремительно перепрыгивал на лоб и стихийно разваливался. Это мне нравилось больше всего: невероятное ощущение восторга и гордости одновременно, как будто твой дед на твоих глазах надрал зад самому пальцеломному Ференцу Листу!

«В работе над технически сложным произведением исполнитель должен правильно разделить его на более простые элементы, а затем, отработав каждый из них, объединить в целое, — говорил мой дед. — Этот принцип понимания сложного как целого, состоящего из системы простых элементов, мне кажется очень верным. Он даёт возможность научиться находить решения даже в нестандартных технических ситуациях не только в музыке, но и в жизни».

Осознавая себя частью целого, мой дед любил связывать эпизоды личного характера с крупномасштабными событиями. Таким образом он чувствовал бо́льшую вовлечённость и сопричастность к развитию глобального единства и, возможно, даже пытался определить дальнейший вектор движения и изменений этого всеобщего потока. Если в его жизни происходили важные события, он знал обо всём, что творилось на Земле в этот период: «Когда родился твой отец, в мире было чёрти что — сплошные заговоры и революции, один Фидель Кастро чего стоит. Зато тогда же появилась песня „Billy Jean“ — твоя любимая!» Это не правда! Или: «В год, когда не стало твоей бабушки, где-то постоянно случались авиакатастрофы, а под конец началась очередная ядерная паника. И одна одиннадцатилетняя американская девочка, написав Андропову письмо о том, что мечтает о мире между СССР и США, получила приглашение в Москву».

— И она прилетела? — спросила я.

— Конечно! Правда, через пару лет, в год, когда родилась ты, она погибла в авиакатастрофе.

— У твоего деда шпиономания! — мадам Эдер всегда подключалась к этому разговору. Он был для неё личным.

— Не слушай её! У меня холистический подход, — говорил он.