Лицо несчастья

– Ну и что, – ответил Артуро, издали окинув взглядом в зеркале свою шевелюру. – Дружище, все это гипертрофия идиотизма. Наша жизнь тоже гипертрофия идиотизма. В один прекрасный день у тебя это пройдет, увидишь; вот тогда-то прошу ко мне. А сейчас одевайся, давай пойдем выпьем по рюмочке перед ужином. Мне скоро уезжать. Но пока не забыл, хочу привести тебе еще один аргумент. Может быть, хоть он тебе поможет. – Артуро прикоснулся к моему плечу, пытаясь заглянуть мне в глаза. – Послушай, – сказал он. – Получается, что среди этого всеобщего безоблачного идиотизма Хулиан, твой брат, тратил краденые деньги, точно следуя всем несообразностям, придуманным тобой?

– Мной? – От удивления я встал. – О чем ты… Когда он пришел ко мне, уже ничего нельзя было поправить. Сначала – я почти в этом уверен – спекуляции шли удачно. Но, тут же испугавшись, Хулиан наделал глупостей. Подробностей я почти не знаю. Какие-то подлоги в документах, махинации с валютой, ставки на скачках…

– Видишь? – выразительно посмотрел на меня Артуро. – Разве можешь ты нести за это ответственность? Даю тебе пять минут – подумать и привести себя в надлежащий вид. Буду ждать в баре.

III

Потягивая аперитив, Артуро тщетно пытался отыскать в своем бумажнике фотографию какой-то женщины.

– Нету, – резюмировал он. – Я потерял ее, не женщину конечно, фотографию. Мне хотелось показать тебе: в ее лице есть что-то оригинальное, но не все это замечают. Ведь раньше, пока ты не впал в это сумасшествие, ты разбирался в подобных вещах.

А я тем временем погружался в воспоминания детства, которые – я это понимал – будут становиться с каждым новым днем, неделей, месяцем все более яркими и отчетливыми… Я понимал также, что коварно, может быть, сознательно искажаю прошлое. В большинстве случаев у меня другого выбора не было. Мне просто необходимо было – в мимолетном озарении или полубреду – видеть, как мы с Хулианом, одетые в смешные детские костюмчики, играем в мокром после дождя саду или деремся в спальне… Хулиан был старше меня, но слабее. Он был покладистым и добрым, всегда брал мою вину на себя: трогательно лгал, объясняя, откуда на его лице синяки, оставшиеся от моих ударов, нес наказание за разбитую мной чашку, за позднее возвращение домой. Странно, что воспоминания не нахлынули на меня раньше, в первые недели осеннего отпуска, на пляже; наверно сам того не сознавая, я сдерживал этот поток барьером газетных сообщений, восстанавливая в памяти те две последние ночи. В одну из них Хулиан был жив, в следующую – мертв. Последняя уже не имела никакого смысла, и все ее объяснения были безнадежно запутаны.

Помню ночь бдения у тела покойного; челюсть его уже начала отвисать, повязка на голове постепенно теряла белизну и еще задолго до рассвета совсем пожелтела. Я был очень занят, обнося собравшихся напитками и принимая монотонные, одинаковые соболезнования. Старше меня на пять лет, Хулиан уже переступил порог сорока. И никогда ничего серьезного не требовал от жизни; хотя нет, пожалуй, одного он все же хотел – чтобы его оставили в покое. Таким я его помню с детства: он всегда держался так, будто просил разрешения. Во время своего пребывания на земле – ничем не примечательного, но довольно долгого и продолжающегося во мне – Хулиан не сумел никак проявить себя. Все эти робкие сплетники и любители виски и кофе, выражая свое сочувствие, сходились во мнении, что Хулиан напрасно покончил самоубийством. С хорошим-то адвокатом можно было отделаться… ну в крайнем случае двумя годами тюрьмы… Словом, его конец в сравнении с проступком казался всем настолько нелепым, почти гротескным, что начинали подумывать: а не убийство ли это? Я, то и дело кивая, произносил слова благодарности, сновал по коридору на кухню и обратно, с напитками или пустыми бокалами. И все пытался представить себе, что по этому поводу думает та дешевая потаскушка, приходившая к Хулиану по пятницам или понедельникам – когда бывало поменьше клиентов. Меня интересовала скрытая, никогда, даже намеком не проясненная сущность их отношений. Я задавался вопросом, как же она обо всем этом судит, и, размышляя, наделял ее умом, которым она наверняка не обладала. Что могла она – смирившаяся с обстоятельствами, превратившими ее в продажную женщину, – что могла она думать о Хулиане, который стал вором на какое-то время, но в отличие от нее не вынес того, чтобы эти глупцы, окружающие нас и правящие миром, узнали о его бесчестье. Эта женщина вообще не появилась той ночью; по крайней мере я не смог различить ни лица, ни настойчивого взгляда, ни смущения, ни запаха духов, которые могли бы подсказать, что это именно она.

Не слезая с табурета, Артуро протянул руку и взял билет на сегодняшний автобус, отправляющийся в девять сорок пять вечера.

– Еще полно времени. Никак не могу отыскать фотографию. Сегодня, я вижу, совершенно бесполезно с тобой разговаривать. Эй, еще по одной!