Лицо отмщения

— Я сожалею, что не сделала того, о чем ты столько говоришь, — глядя, как пламя костра пожирает дочиста ограбленные строения манора, с надменной гордостью произнесла дочь Генриха Боклерка.

— Вот и сожалей. На это занятие у тебя еще будет много времени. — Он хлопнул в ладоши. — Где там этот храбрец?

Для подручных графа Блуаского не было нужды растолковывать, о ком идет речь. С отменной резвостью они бросились куда-то за дом и приволокли верзилу с широченной грудной клеткой и массивными бицепсами. На шею пленника была надета петля, руки покрывали глубокие порезы, из которых обильно сочилась кровь.

— Как тебя звать? — обратился к нему принц.

— Джек.

— Джек, — повторил Стефан Блуаский, — хорошее имя. Ты смельчак, Джек! Не каждый бы решился броситься в одиночку против десятка воинов. Когда б с копьем и мечом ты управлялся так же ловко, как с вилами, цены бы тебе не было.

— Мне хватало вил.

— Видишь, не хватило, — усмехнулся Стефан Блуаский.

— Настанет день, когда вам не хватит и всех мечей Англии.

Потомок Вильгельма Нормандского звонко расхохотался, аплодируя резкой фразе связанного накрепко собеседника.

— Смельчак! Люблю смельчаков. — Граф спешился и, подойдя к пленнику, водрузил ему руку на плечо. — Тут вот какое дело, Джек. Встреться мы в иное время в ином месте, я бы с радостью взял тебя под свое знамя. Из тебя бы вышел славный воин.

— Мне не нравится убивать людей.

— Знаешь, скажу тебе честно, мне тоже, — вздохнул племянник Генриха Боклерка. — Но что делать, Господь не оставил нам иного пути. Конечно, если не идти в монахи. Да и то… Но убивать я не люблю. И все же мне придется это сделать, ибо другого выбора нет. Но гордись, храбрец, ты умираешь не в петле, не от презренной старости. Ты примешь смерть от руки английского принца.

С этими словами Стефан Блуаский выхватил кинжал, висевший у него на поясе, и, не говоря ни слова более, вонзил его крестьянину в горло.

— Так ты уже никому ничего не скажешь. Вот что такое власть, моя дорогая кузина. — Принц развел руками. — Вот на что приходится идти.

— Мерзость, — коротко выдохнула Матильда.

— Быть может так, милая сестрица. Но овце никогда не править волчьей стаей. Все! — Он снова хлопнул в ладоши. — Заканчивайте погрузку и уходим. — Стефан провел ладонью по лицу, будто пытаясь стереть с него накатывающую усталость. — Проклятие! Мы слишком медленно бежим. Если среди тех, кто остался здесь, на юге, найдется хоть один умник, который потрудится глянуть, как расположены места пожаров, он без труда догонит нас. Стоило бы уйти в сторону и проследить, увязалась ли за нами уже погоня или еще нет. Но время, время поджимает. Мы не можем петлять и путать след. Дорогой мой тесть весьма обидится, если я опоздаю к свадьбе. Сделаем вот что. — Стефан Блуаский повернулся к ожидающим приказа воинам. — Ты и ты возьмите по пять всадников, вы движетесь налево, вы — направо. Жгите все, что встретите. Если след нельзя спрятать, его нужно размазать. Если Господь на моей стороне, я буду ждать вас в Бристоле.

* * *

Владимир Мономах исподлобья глядел на приведенного к нему иноземца. Когда чуть свет ему доложили, что глубоко заполночь дворцовая стража нашла в лесу близ Выдубечского монастыря всю троицу благородных господ, прибывших с севастой, готовых устроить друг меж другом смертоубийство, Великий князь только что дара речи не лишился от удивления. Когда же командир разъезда ночной стражи к тому добавил, что один из них в голос крикнул про, не к ночи помянуто будет, зловещее Бюро Варваров, люди коего в чужих землях шныряют, точно крысы подвальные, да все вынюхивают, выглядывают, самое, что ни на есть сокровенное вызнают, тут Мономаху и совсем худо сделалось.

Опознать крикуна было делом плевым, и вот теперь тот стоял пред государем русов, вперив в него немигающий, холодный, точно ледяная сосулька, взгляд.

— Ну что? — обернулся Мономах к толмачу. — Переведи ему, что коли сознается, да все как есть, до крупицы изложит, то пощажу я его и смертью лютой казнить не буду. А ежели нет, на кол посажу, иным татям[60] на устрашение.

— Казнить и миловать — воля ваша, — не сводя жесткого взгляда с Великого князя, проговорил Анджело Майорано. — Мне себя корить не в чем. Те вины, что на мне есть, выложу без утайки. А чего не было — на себя не приму.

Переводчик в одеянии монаха-василианина бойко превратил звучную итальянскую речь в русскую, стараясь, по возможности, сохранить интонации сказанного.

— Какой хороший мальчик! — раздалось у него в голове. — Видать, уже объяснили, шо чистосердечное признание смягчает кожу спины и препятствует образованию рубцов и шрамов.

— Вас интересует, отчего я кричал: «Бюро Варваров»? Могу сказать. Да оттого, что в этом самом Бюро меня принудили согласие дать, что ежели вдруг сын ваш Мстислав, оженившись, прелестным напевам женки своей угождать не станет и василевсу Иоанну не покорится, то этак тихонечко его порешить.