Лицо войны

Шагая целыми днями по дорогам мимо деревень, лесов, болот и скал, останавливаясь для обеда прямо в поле и ночуя в палатках на плаще, или прямо на сеновале у крестьян, мы быстро привыкли к этим особенностям походной жизни, и они приобрели для нас даже особенную прелесть…

Едва рота останавливалась и ружья составлялись в козлы, как солдатики, посбрасывав с себя амуницию, начинали рыть шанцевыми лопатками неглубокие канавки, затем вырубались две рогатки, ставились они по обе стороны канавки, на них клалась толстая перекладина, на которую подвешивалась дюжина солдатских котелков.

В котелках варился картофель или кипятился чай…

Харзюк оказался человеком с исключительными кулинарными способностями…

О питании офицеров никто не заботился, кухня собрания где-то отстала очень далеко, а потому о своем пропитании нам приходилось заботиться самим… С общего согласия решено было поручить провиантскую часть Харзюку.

Для первого же дня Харзюк подал нам прекрасный суп из курицы с разной зеленью.

Он каждый день изобретал новые блюда: то шашлык, приготовленный из простого мяса, зажаренного на штыке, как на вертеле, то компот из груш, сваренный почти без сахара, словом, Харзюк всеми силами старался угодит нам и поддержать свою репутацию опытного повара.

Таким образом, питаясь изделиями нашего старательного Харзюка, мы не могли жаловаться на отсутствие разнообразия кушанья.

На маленьких привалах, когда не расставляли палаток и даже не составляли ружей, Харзюк прибегал ко мне с маленьким саквояжем, который он называл «цымоданчиком» и в котором заключалось все наше хозяйство.

— Не прикажете ли кипяточку, ваше благородие, — раздавалось обычное предложение.

Между тем мы все двигались вперед и вперед, к тем полям, возвращаясь с которых, давно попадались к нам навстречу вереницы подвод, нагруженных солдатами с серыми лицами и забинтованными руками, ногами или головами…

Харзюк всегда следовал в обозе; как и, вообще, всякий русский денщик, он проникнулся мыслью, что «багаж его благородия» самое священное для него, а потому, шагая рядом с ротной двуколкой, он не спускал глаз с моего вьюка и при каждом удобном случае приносил мне в роту «цымоданчик». Когда вы разбирались в «цымоданчике», наибольший восторг в нем вызывал карманный электрический фонарик с белым и зеленым огнем. Его очень занимало, как от нажатия кнопки, вспыхивал огонек и как он так же быстро гаснул…

— Занятная штука, ваше благородие, до чего только люди не додумаются, — говорил он мне часто, особенно по вечерам, наливая чай и освещая чайник то белым, то зеленым огнем.

И вот мы приняли боевое крещение, окунулись в тот огонь, из которого люди выходят обожженные, с закаленным сердцем и обращенной к Богу душой. Весь день мы были в деле и не было времени думать ни о еде, ни об отдыхе: громадность и острота новых ощущений заставили забыть все.

Обоз остался где-то позади, верстах в пяти, вместе с Харзюком и его «цымоданчиком».

На следующее утро я был в госпитале, верстах в 12 от занятой нами накануне деревни, я лежал в чистом белье, на чистых простынях и после трехнедельного спанья, не раздеваясь, где попало и как попало, было неизъяснимо хорошо в этой обстановке покоя и уюта.

Совершенно неожиданно показалась в дверях солдатская голова…

— Харзюк! Ты откуда, братец! — изумился и обрадовался я…

— Здравия желаем, ваше благородие! — осклабился Харзюк. — Насилу нашел вас…

— Да как же ты нашел?

Харзюк начал рассказывать какую-то чрезвычайно запутанную историю поисков, но заключил по обыкновению:

— Не прикажете ли, ваше благородие кипяточку?

И я увидел в его руках знаменитый «цымоданчик»…

Милый Харзюк! Как искренно счастлив был я увидеть его после всех ужасов и треволнений предыдущего дня, обычно спокойным и уравновешенным, как всегда, заботливого и веселого…

— Харзюк, пойди поцелуй меня!

Харзюк, сконфуженно улыбаясь и ступая на цыпочках своими громадными сапогами, подошел к кровати и осторожно приложился к щеке «его благородия»..

Я знал, что меня эвакуируют. Чем мог я отблагодарить Харзюка за его верную службу, деньги и ценности — все пропало!

Уезжая, я подарил ему «цымоданчик» со всем его содержимым… Солдат благодарил, но мялся…

— В чем дело, Харзюк?

— Да как же фонарик, ваше благородие, там ведь он… — и Харзюк кивнул на саквояж.

— И фонарик возьми себе.

Харзюк ничего не мог ответить от волнения; его лицо просияло, как солнце…

В этот день он был, действительно, счастлив…

«Невозможного нет»…

Наконец-то, выпал снег…

Наскучила распутица, надоели дороги, грязные, размякшие от дождей, утомились люди, вытаскивая на себе орудия и передки, когда даже шесть лошадей не в силах были этого сделать… И вот, наконец, выпал снег, закруглились в воздухе крупные белые хлопья, быстро побелели поля, хватило морозом за ночь, а на утро уже дорога стала твердой, хотя и неровной, грязь замерзла и по ней весело было шагать, притоптывая тяжелыми сапогами, а колеса артиллерии и обозов катились легко и без особого усилия со стороны лошадей…

Солдаты были рады русскому морозу, бодрящему и заставлявшему живее шевелиться…