Лицо войны

— Луна… от… зашла видно, ваше благородие, — услышал я голос Карасенко. — Теперь, ежели на их дозор набредешь, мимо как раз и пройдешь… не приметишь…

Милый Карасенко! Он не думал о том, что нас самих в такой темноте могут прирезать, как куриц, он беспокоился за то, как бы не пройти мимо неприятельского дозора. Надо было все-таки идти вперед.

Пошли наощупь… Впереди опять же Карасенко пробирался на четвереньках между дерев и кустарников, а за ним все остальные близко друг к другу, поминутно натыкаясь руками на мокрые сапоги вперед ползущего…

Иногда останавливались… Карасенко доставал компас и, загородившись со всех сторон полами шинели, я на минуту зажигал электрический фонарик, и мы проверяли правильность направления…

Потом снова свет гас и ползли черные тени людей в темноте по мягкой и мокрой траве.

Наконец, лес поредел…

— Вот и опушка, ваше благородие, — сказал унтер-офицер, останавливаясь…

Здесь было немного светлее, чем в лесу: можно было различить поле и вьющуюся по нему серой полосой дорогу.

Прямо перед опушкой высились два громадные стога сена.

— Ваше благородие, никак немец? — Карасенко ткнул пальцем в сторону дороги.

Мы все всмотрелись…

Действительно, на сером фоне шоссе выделилась какая-то фигура, на краю у канала видимо сидел человек, пригнув голову к коленям…

Темнота не позволяла различить его формы одежды…

— Надо подойти…

И начали медленно и осторожно подползать к неподвижно сидящему человеку.

Наконец, приблизились настолько, что можно было различить его голову, и на ней мы заметили австрийское кэпи.

— Австрияк… — пробормотал Карасенко, берясь за винтовку…

Мы подошли еще ближе, и в эту минуту австриец увидел нас и повернул к нам голову…

Я увидел его лицо, бледное, усталое, и оно поразило меня тем глубоким спокойствием и безразличием, которым светились его глаза…

— Сдавайся! — вполголоса крикнул Карасенко, хватая за руки сидящего австрийца.

Тот не сопротивлялся, лицо его сохраняло то же выражение безразличия, глаза так же спокойно глядели в темную даль поля…

Австриец казалось не замечал нас или не хотел замечать, он был погружен в какие-то иные размышления, не имеющие никакого отношения к войне и окружающей обстановке, он был поглощен какой-то иной, всецело его занимавшей думой.

Я взял его за плечо и только тогда заметил, что это офицер: на его воротнике блестели две звездочки…

— Вы взяты в плен, — сказал я по-немецки, — потрудитесь следовать за мной…

Австриец, казалось, не слушал меня или, вернее, не понимал моих слов, он, не отрывая глаз от темного горизонта, повелительно произнес:

— Оставьте ее… она дымится…

Я переспросил его, удивленный…

— Она дымится, потому что она синяя… — повторил он.

И снова впал в свою страшную задумчивость.

Это был сумасшедший!..

В широком поле ночью, одинокий, покинутый всеми, осколок разбитой армии — сумасшедший австрийский офицер, какая яркая картина ужасной война!..

— Что он говорит, ваше б-дие? — между тем, допрашивал меня Карасенко…

— Он сумасшедший, братцы…

Солдаты молчали…

— Ума решился! — произнес, наконец, унтер-офицер…

— Спятил значит… ишь сердешный… — уже сочувственно сказал Карасенко.

Солдаты обступили австрийца, все еще сидевшего на краю канавы.

Однако, надо было идти дальше, а пленного нельзя было оставить здесь.

Я решил спрятать его за стог и оставить там пока под конвоем одного из солдат.

— Идемте, — сказал я, беря офицера под руку.

Он покорно встал и вдруг взглянул на меня своими ужасными, равнодушными глазами:

— Вы говорите она не дымится; ну хорошо… посмотрим…

Австриец вырвал свою руку, сам обнял меня за талию, и мы тронулись быстро по дороге к стогам.

— Что ж, ваше б-дие, с ним делать теперича? — спросил Карасенко, когда мы приблизились к стогам. — Жаль его… все же… хоть он и ума решился, а человек…

Карасенко все старался заглянуть в глаза австрийцу, но тот глядел себе под ноги и шагал быстро и сосредоточенно…

Около стогов офицер покорно опустился на землю, завернувшись в поданную ему солдатом шинель…

— Вы правы… она не дымится… но погодите… погодите… она, ведь, синяя!..

Австриец лукаво подмигнул и засмеялся мелким дробным смехом.

— Ишь, ведь бедняга! — сочувственно покачал головой Карасенко, — я его ваше б-дие постерегу, а вы ступайте с остальными…

После минутного колебания я согласился, и мы опять тронулись по дороге, оставив за собой громадный черный силуэт стога сена с двумя маленькими черными фигурками у его подножья.

Постепенно они слились в одно далекое темное пятно и, когда мы повернули с дороги влево, оно совсем скрылось.

Мы около двух часов бродили еще по необъятному темному полю, прячась по кустарникам и в темноте одиноких деревьев… Австрийцев вблизи не было…

Где-то далеко, далеко заметили мы огонек, быть может, от костра, но памятуя инструкцию не увлекаться и не поднимать тревоги выстрелами, решили повернуть обратно.

В ту минуту, как мы опять вышли на дорогу, забросанную амуницией и трупами лошадей австрийцев, где-то вдали прогремел одинокий ружейный выстрел, за ним другой и вдруг в темном небе взметнулся язык пламени и заалело, разрастающееся зарево…