Лицом к лицу

— Я часто повторяю ваши слова и себе и другим. Погодите, сейчас вспомню точно. Вы сказали это на улице Радай. Не забыли еще нашей подпольной штаб-квартиры?

Передо мной возникают мельчайшие подробности маленькой комнатки: жестяной умывальник, жестяной кувшин, занавешенное окно…

— … Где я был вашим связным, — добавляет он, глядя вопросительно и с беспокойством.

— Что же я тогда сказал? — я вижу узкую деревянную койку, слышу запах котов на лестнице. — Я помню Радай, но что касается какой-то особой премудрости…

— Тогда я вам напомню. Вот: «Не следует платить за статьи в зависимости от объема, нужно давать премию за краткость». Вот что вы сказали, слово в слово.

— Вполне возможно. Но, должно быть, это было раньше, наверное, в Вене. В подпольной газете мы за статьи не платили, — я пытаюсь внести поправки в воспоминания Баницы.

— Нет, это было на Радай. Забыл, по какому поводу. Вы, Лассу, сидели спиной к окну, а я стоял к нему лицом. В тот же день — отлично помню — вы еще говорили, что это лучший способ скрыть свое лицо, в то же время следя за собеседниками.

— Другие времена… все это… кажется очень далеко.

Действительно далеко, и, тем не менее, я тронут. Значит, было место, где я жил даже, когда меня еще не существовало?

— Вы были моим учителем, моим образцом.

— А вас, — говорю быстро, чтобы скрыть волнение, — вскоре после этого арестовали. Я тогда спокойно уехал в Вену.

— Для меня это было большое облегчение.

— А потом, — я показываю в окно на Москву, — меня тоже взяли. Здесь. Почему? Мне никогда и в голову не приходило защищаться…

— Я понимаю, — он жмет мне руку. — Весной вы будете дома, не успеют созреть первые вишни. Поверьте мне, Банди Лассу, дома все вернется к норме.

— Вы думаете? — Я и верю тому, что он говорит, и не могу поверить. Передо мной возникают блестящие красные вишни. — Вишни у нас созревали в конце мая, — отвечаю я и чувствую, как снова начинает саднить горло.

— Да, — говорит он с улыбкой, — но я имею в виду первые вишни, те, что приходят из Келабии. В конце апреля или же в начале мая. Я хочу сказать…

— А если не Келабия, то Сибирь — это вы понимаете? Да, да, снова Сибирь…

— Вы немного… конечно, чему удивляться. Но вы говорите нелепости. Немного…

— Немного заразился манией преследования? — кричу я в ярости. — Слушайте, Пишта Баница! — не унимаюсь я. И теперь я хватаю его за руку. — Пусть я тронулся, пусть у меня мания преследования, если так нравится Всевышнему в коммунистическом небе. Только вы еще доживете до такого времени, когда поймете, что это я трезво смотрел на мир — будь он проклят, этот мир!

В его глазах недоумение, тревога. А я должен высказать ему все до самого конца в награду за мой страх, за мое святение.

— Давайте карты на стол. Сколько я смогу продержаться, живя под Москвой, под полицейским надзором? А даже если бы я смог, как долго милиция будет отворачиваться и смотреть в сторону? Баница, вы же знаете, что для таких, как я, одно пребывание в Москве — уже преступление. А уж пребывание в иностранном посольстве — это же явное доказательство моей шпионской деятельности.

— Банди Лассу! Это посольство Венгерской народной республики! Вы считаете, что никакой разницы нет?

— Хорошо, будем надеяться, что есть. Но когда я приехал сюда эмигрантом, я ведь взял советское подданство. Тогда было ясно: сравните единственное пролетарское государство в мире с тогдашней Венгрией… Но сейчас они могут сказать, я-то их знаю — если будет нужно, они скажут: «Ага! Значит, вам не нравится Советский Союз?»

— Будем говорить по-деловому, вопрос восстановления вашего венгерского гражданства может немного затянуть дело. Не более того.

— Значит, уже не май?

— Именно поэтому май. Прежде чем что-либо обещать, я всегда учитываю возможные трудности.

— Учитываете трудности?

Он не реагирует. С тем же успехом я мог бы сказать: «Знаю, что меня ждет». Он хлопает ладонью по подлокотнику моего кресла:.

— Какая нелепость!.. Вы же еще не завтракали!

Он не дожидается ответа, вскакивает, выбегает из комнаты. Мне хочется осмотреться, но он уже возвращается. Улыбаясь, он пододвигает свое кресло еще ближе и садится.

— Правду говоря, я уже завтракал. Но, знаете ли…

— Знаю, знаю, — отвечает он, и я чувствую, что все снова прекрасно. — Конечно. Ведь я был в Маутхаузене.

— Так что обжоры, который не верит голодающему, среди нас нет?

Баница наклоняется, обнимает меня.

Дверь открывается. Входит красивая женщина, изысканно одетая, полная. Она, улыбаясь, ставит на стол поднос с едой. Я встаю, представляюсь, глядя ей в глаза. Она сжимает мою руку своими мягкими, холеными ладонями, уверенная, что мне это будет приятно. И это, действительно, приятно.

— Ах, я вас так хорошо знаю. У нас дома нельзя не знать Эндре Лассу! Пишта часто о вас говорит, вы его идол.

— Это, верно, другой Эндре Лассу… которого он когда-то… когда-то знал… который был…

— Который был и который остался, — говорит женщина, перехватывая благодарно счастливый взгляд Баницы. Жена дипломата — умеет помогать мужу. — Мы вас дожидались. Мы знали, что вы в Александрове, товарищи нам говорили.