Лицом к лицу

Хозяин, должно быть, узнал голоса. Дверь приоткрылась. В безмесячной тьме Иваныч ощупал взором гостей и только тогда впустил в избу. Как пустая коробка, звенел мерзлый сруб, скрипел стругаными лестницами под шагами людей. Иваныч зажег в светелке коптилку, прикрыл окно серым и пыльным рядном. Девчонка в валенках выше колен побежала с маленьким, много битым самоваром. Иваныч усадил гостей за стол, крытый зеленой клеенкой. Был он лохмат и сух. Волосы вились, как редкая поросль на худой земле. Пергаментные руки держал на столе перед собой. Один глаз его зарос бельмом и был недвижим, оттого другой, колючий, ищущий, казался слишком живым и блудливым. Никакой радости приезду гостей он не выразил. Говорил, теребя бороду пальцами, жаловался. Ни рыбачить нельзя, ни торговля не идет. Голытьба шумит. Сама ничего не делает, другим не дает. Которые немцами грозятся, которые комиссарами…

Когда подали чай с медом и маслом, Синьков спросил:

— Не соскучился, Иваныч? Сознайся.

— Чего ж скучать? — ответил, уводя бегающий глаз, старик. — Конечно, людям хорошим рады.

Через комнату, вежливо поклонившись, прошла девушка в городских ботинках, с косой до колен, гладко чесанная на пробор и с серыми глазами. Она напоминала царевну Васнецова, которую увозит Иван-царевич на сером волке.

— Эх, дочь у тебя, — не выдержал Синьков. — И где ты подцепил такую?

Иваныч встал, прошел к дверям и крикнул вслед скрипучим шагам на лестнице:

— Ложись, Агния, и карасин не жги.

— Имя какое, — прошептал Синьков Леониду Викторовичу. — Лес. Озеро. Злой старик. Вот это романтика. Что твоя Маргарита!

— Ну так что ж, завтра можно? — спросил он, когда Иваныч сел на свое место.

Иваныч молчал, потом, переложив руки, ответил:

— Не знаю, как и сказать…

— А что, следят?

— Следят оченно.

— И раньше следили.

Иваныч оставил реплику без ответа.

— Много ходят? — спросил, помолчав, Воробьев.

— Нету делов — не ходят, — тряхнул головой старик.

— Нам лучше. Слушай, друг. Мы пробудем недолго Дней пять-шесть и домой. Будь готов.

Старик сидел как деревянная, одетая в тряпье и разрисованная кукла — даже глаз замер черной булавочной головкой — и вдруг заметил:

— Хорошо, чемоданчики не взяли. Заграничная кожа глаз режет. Мешки способней.

— Тебя напугали, старик, — сказал Воробьев. — Можно подумать — государственную границу переходим.

— А как же?

— Ну ладно. Только вот что. За нами сани пришли, а то и двое.

— Саней не будет, — отрезал Иваныч и опять увел глаз к окну.

— Почему? Как же тогда быть? Не на плечах же.

— В карманах… Не гонитесь за материей. Сахарин, кокаин ноне идут. Сахарин на Сытном по четыре рубля. А кокаин девка берет, которая… та, без цены…

— Со всякой дрянью возиться… — отвернулся Воробьев.

— Как угодно, — сухо заметил старик.

Синьков встал и заходил по комнате, насвистывая.

— Зря свищешь, Аркадий Александрович, — тихо сказал старик.

— А, черт. — Синьков опять сел на стул. — Вот что, Иваныч, что случилось? Почему нельзя сани? Что ты сидишь как китайский бог?

Старик опасливо перекрестился.

— Неможно становится, Аркадий Александрович. Голова дороже денег. Надо переждать…

Синьков взял старика за рукав.

— Петька Гарбуз в охране?

— В охране.

— Ну, так что же? Поссорились?

— Голова дороже денег, Аркадий Александрович. Намеднись двоих пустили налево. Чека наезжала. Начальство сменили. Один бывший офицер есть. Сам ночами по льду ходит.

— Черт. Попался бы мне, — вскинул руки Воробьев.

— В городе мобилизация… Армия объявлена…

— Какая армия?

— Большевицкая… Вы что ж, али не слыхали?

— Так, значит, нельзя? — спросил Синьков.

— Да… можно… — Глаз забегал, как наэлектризованный. — А только долго не засиживайтесь. И процент уже не тот, и царскими больше половины…

— С ума сошел!..

— Зачем же, — переложил руки старик. — Вы уйдете — лови вас, — а мы на месте. Обратно, мы при этом деле и ничего больше не знаем, — он замотал головой. — А у вас оно — вроде пристяжная… Вы свое на другом наверстаете.

— Ничего не понимаю… О чем ты мелешь?

— Все может быть, Аркадий Александрович. Только мы ни в финские, ни в германские дела не желаем. Мы сидим на месте. Коммерческий оборот какой? Покуда можно — пожалста… А только остальное все… Мы никак… — Старик отвел рукою. — Постелют вам тут. Спите позже. А к вечеру поговорим. — Он встал и вышел из комнаты. Девочка взбежала в светелку с матрацами и серыми простынями.

Раздеваясь, Воробьев спросил шепотом:

— Набивает цену, что ли?

— Другое место найдем, — ответил Синьков. — И этот старый черт пустился в политику. Какие-то намеки… Приплел германцев… Чуткий, пес. Но все-таки не угадал… Фунт лучше марки.

Казалось, утро еще ухудшило настроение старика. Его обычное немногословие граничило теперь с молчанием. Но, выйдя из светелки, он гремел отрывистыми приказаниями, а дом молчал, как сераль разгневанного деспота. Агнии не было видно. Офицеры старались шутить, пытались чувствовать себя как в гостинице, но это плохо удавалось. Настроение нижнего этажа проникло в светелку. Приходилось думать, что раздражительность Иваныча вызвана вескими причинами.