Лицом к лицу

И за это я на него напал? Вцепился, как бешеный… «Целитель трипперов»… Если бы он оставался официален, высокомерен, дал что-нибудь поесть, но не пригласил бы к столу вместе с семьей, тогда-то я бы на него не бросался.

Но ведь в том, что я говорил, когда мы сидели в кабинете, было больше уважения к нему, чем если бы я закрыл рот, закрыл глаза, не нарушал его безмятежного спокойствия. Я заставил его смотреть: «взгляни на меня, взгляни на мир!»

И какой же мир я предложил ему? Я подставил ему под нос кривое зеркало.

Убил бы я этого Маркусова? Он приказал мне стоять лицом к стене и думать о моих преступлениях, а сам в это время болтал по телефону о своей новой квартире, о продаже коллекции почтовых марок, купленных им в тот день. Разве я мог бы его убить? Он заслужил смерть. Таких людей нужно убивать. Я не должен с ужасом отворачиваться или бояться замарать руки. Но пытки? Нет! Перед его женой? Нет! Тогда к чему было устраивать это представление? Худо, если Баница поверил, еще хуже, если не поверил, совсем плохо. Я говорил со стыда, мне стыдно, что я все перенес, что все объяснял тактикой, стыдно, что оказался дураком, покорной безобидной овцой. Я не был ни настолько глуп, чтобы хорошо работать, ни настолько смел, чтобы серьезно вредить.

Хотя это тоже не совсем верно. Я неплохо поработал, когда был санитаром. Сделал все, что мог. Все, что мог? Просто — много сделал. А с другой стороны, слишком тяжелых мешков таскать я не брался. Только… Я не бунтовал против этого рабского труда, я просто откладывал пилу, едва отработав свои полнормы. А потом шел греться. Полнормы, товарищ Баница, потому что тогда мне не могли пришить «вредительства». Нам выгоднее было получать меньшую пайку за полнормы, чем надрываться за несколько дополнительных калорий. Мы все строго рассчитывали. Я себя берег, верно, но почему бы и нет? «Искупи свои преступления трудом»? Но никаких преступлений и не было. Но… я вел себя очень тихо… Слишком тихо? В зависимости от обстоятельств.

Но разве нет другого способа? Отсюда — из Загорска — царские приспешники увозили боярыню Морозову, мученицу за старую веру. Ее увозили отсюда, из Загорска, а она стояла в санях, гордо выпрямившись, одетая в шубу, вроде тех, которые сейчас носят крестьянки. Есть такая картина, очень хорошо ее помню. Ворота крепости все еще стоят, и стоят так же, как тогда, в старое время. Да, есть другой способ…

Баница в своем лагере никогда не был таким трусом, каким я был в моем. Он считал, что я утратил элементарную порядность, что я искренен только, когда нет никакого риска. Но я еще выскажусь, увидишь, выложу все там, где будет нужно. И, между прочим, господин советник посольства, с сегодняшнего дня мы стали соучастниками, даже если оба будем молчать. По крайней мере, этого мне удалось добиться.

Они глупо сделали, оставив меня в живых. Китаец Чен — он все излагал по-своему — доказывал, что они не такие дураки. «Они должны знать, — говорил он с улыбкой, — что сидеть верхом на тигре — опасно, но соскочить с него еще опаснее». Мы соскочили. И теперь сами превратились в кровожадных тигров — все мы стали тиграми — и мы еще разорвем их в клочья. Так, по крайней мере, они думают — увы, какое преувеличение! А может, они и не считают нас опасными. Но все равно полиция найдет себе работу. Колесики должны вертеться. Поэтому время от времени они вскакивают на наши тигровые спины, которые в действительности — всего лишь ослиные хребты. Но если Баница не поможет мне вернуться домой — как можно скорее! — тогда снова тюрьма, снова «Столыпины», место назначения — Сибирь. Смогу ли я выдержать все это еще раз? И стоит ли держаться?

В конце концов, хорошо, что я ему сказал. Пусть наш разговор останется в нем навсегда, как ноющая рана, пусть будет ему раной и лекарством, а мне — утешением до конца моих дней, утешительной мыслью, что жизнь прожита не совсем бесполезно… А если я зашел слишком далеко? Если был с ним слишком груб, превратил его в своего врага?

Надо было по-другому… спокойно, бесстрастно. Не нужно было рычать на него, кидаться, как бешеный пес, мучить единственного оставшегося мне друга, единственного человека, которого, как мне казалось, я любил и уважал… Неужели я никого не люблю? Что же от меня осталось?

Годами я держался, потому что не любил никого — и меня никто не любил. Я закопался под толстым слоем осыпавшихся листьев, надо мной гнилые листья, подо мной гнилые листья, под ними — вечная мерзлота, под мерзлотой теплый грунт, потом земля, все жарче и жарче, полужидкие плотные языки пламени, огненное ядро земли…

«Если бы с тобой не приключилось этого несчастья, — говорит он тихо, — ты бы по сей день остался верным членом партии; тебе никогда не пришло бы в голову сомневаться в непогрешимости партии. А если бы пришло, ты первый счел бы это преступлением.

— В таком случае Сталин был бы для меня орудием благодати, он осветил мне путь, вывел меня из потемок сомнения и неверия. Сталин — изгнанный семинарист — орудие благодати! Неплохая шутка. Настоящая мистика. Но оставим это. Баница, а ты сам веришь?