ЛЮ:БИ

Иногда Софье Аркадьевне хочется смахнуть пыль с пластмассового их мозга – впрочем, гальюн нужно драить, а для этого необходим наряд, mersi. Можно, конечно, уволиться, однако не факт, что в другом – серпентарии/курятнике – лучше, а посему… от равнодушных/надменных/агрессивных «здрррсть» давным-давно ни тепло ни холодно; в конце концов, до пенсии… Зато ученики… ученики-то, как ни крути, Софью Аркадьевну ценят (с некоторых пор она избегает этого, из песка сотканного, «любят»), хотя между ними и нет никаких «нежностей» – в дом к ней никто не напрашивается, после уроков тоже особо не донимают – так, по мелочам… ну или если ЧП (хотя что такое ЧП?): возможно, она сама «закрывается», возможно… Жалеет ли теперь?.. Жалеет ли здесь и сейчас?.. Нужно ли ей их тепло сегодня?.. Софья Аркадьевна побаивается собственного ответа и от безысходности щелкает пультом, хотя обычно не грешит дурновкусием такого рода – она вообще не знает, что делает в доме телевизор; но тут ее будто подстегивают: «Доживем до понедельника», бог мой, сколько лет… а плечи, смотрите-ка, трясутся – впрочем, не из-за фильма. Софья Аркадьевна действительно не знает, на что станет жить через полгода: будет день, но будет ли пища?.. И дело не столько в желудке, сколько в пресловутом «уровне жизни» – хотя бы относительно (относительно чего?.. знала б она!) достойном: побирающиеся старушки стали ее ночным кошмаром, навящевой идеей: представить себя на их месте немыслимо, честней в окошко… сможет ли? «Кто чего боится, то с тем и случится», да уж: с мыслеформами шутки плохи… Переводы и репетиторство – вещи нестабильные, господачки же хватит аккурат на «камерные поборы», как называет она оплату счетов, да недельный прокорм: страшное, ух и страшное словцо – про корм, о корме, нет лишь самой еды.

«А что, коммуналки в Москве еще существуют? – спрашивает Софью Аркадьевну случайная попутчица: чрезвычайно болтливая дама, передислоцировавшаяся в *** лет пятнадцать назад – за десять минут дороги она не рассказала, быть может, лишь об уровне дохода своего husband’a, да чем он, Штирлиц этакий, на самом деле занимается, вполне официально маскируясь «культурными связями». Дама упорно делает вид, будто верит центральным российским газетам, это удобно – она же представляет в Германии лицо России, не совсем понимая, правда, что черты его «презренному Западу» малоинтересны. – Кстати, я регулярно слушаю ваши новости: как всё изменилось! И какая гуманная пенсионная политика – снять льготы, но в разы увеличить саму сумму! Как это правильно, вы не находите? Нет?..» – «Deutschland uber Alls!»[80] – Софья Аркадьевна смотрит в точку «третьего» ее глаза: даме не по себе, она не привыкла к таким взглядам, не догоняет и грубоватого «коана» Софьи Аркадьевны, а потому из последних пытается спасти ситуацию: «Мне рассказывали, библиотеки здесь отлично, просто отлично укомплектованы – и даже в провинции!.. Это достоверная информация, из компетентного источника! Мне объясняли…» – поля ее шляпки ритмично покачиваются, и Софья Аркадьевна вдруг видит, что именно в таком темпе – размеренно, неторопливо, отлаженно – дама, оголив короткие свои ножонки (блузку можно оставить, за четыре с половиной минуты – засекала – не мнется), помогает Штирлицу справить нужду: прекрасно, милый, прекрасно, да, да, еще, да, сейчас, да, вот так, хорошо, хорошо, оч-чень хорошо, да-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а!..

А узелки действительно крайне болезненны – сколько еще протянет? Нужно ли тянуть?.. Сколько пройдет времени перед тем, как?.. Денег на операцию не предвидится – рондо о потерянном гроше! (Идти под бесплатный нож – себе дороже: нет-нет, все прелести такого рода она знает назубок. Порой Софью Аркадьевну посещают «странные» на первый взгляд – но только на первый – мысли: раз люди никому не нужны, размышляет она, какой смысл в лечении? Почему – вернее, за что? – их вообще лечат? Главная причина, разумеется, – доход фармкомпаний. Но откуда тогда больницы?.. Кому-то ведь и они выгодны?.. Не может быть, чтоб больницы появились просто!). Деньги-деньги, веселуха…

Всё, что было, все сбережения, Софья Аркадьевна беспечно (опостылело печься) истратила три года назад в стране своего (так она называла французский) языка. Что ж, теперь и впрямь можно умирать – город-мираж (не самый, наверняка не «самый красивый в мире»: легенда Парижа, в конечном счете, увы, не более чем грамотный пиар, толковая продажа мифа), выдуманный господами классиками, истоптан больными ногами вдоль и поперек; и даже жареные каштаны, да-да, они самые, и скамеечки Люксембургского под щедрым «импортным» небом, и великолепный кофе, и кем только не описанный Собор, и какие-то прям-таки веселые шлюхи… Hier?.. Aujourd’hui?.. Demain?[81].. Avant-hier[82], черт, черт… Софья Аркадьевна достает баночку с двадцатипроцентным раствором мумиё на вазелине – говорят, помогает; говорят, кур доят.