ЛЮ:БИ

Клара входит в полутемный зал и, мгновенно вычислив ее, подходит к столику, на котором через минуту появляются мартини и горячий шоколад. Клара не слышит своего голоса, его как будто нет: она безумно, действительно безумно взволнована – ох, когда же Марго уточнит цену и позовет к себе? Но Марго не уточняет цену и никуда не зовет; она говорит о снеге, точнее – об оттенках белого, и красных итальянских винах; Марго едва касается руки Клары кончиками холеных своих пальцев; Марго интересуется, помнит ли Клара сны, и прикуривает… Тут-то Клару и «прорывает» – она говорит, говорит, говорит без умолку битый – склеенный? – час: о матери, клиентах, скучном институте, об отцовском продавленном диване, о заплеванном подъезде с вывернутой лампочкой, об оторванной в метро пуговице… о тупике, тупике, ту-пи-ке…

Марго кивает: в профиль она похожа на Мадонну Литту. Но просят ли мадонны счет? Сажают ли девочек в машины? Клару трясет, Клару мутит, Клара на седьмом небе.

В квартире, по которой бесшумно скользит Марго, даже слишком просторно.

«Почему ты искала?..» – не спрашивает Клара. – «Потому что хотела, – не отвечает Марго. – Зимнее безумие» – «А так, в реале – невозможно?» – молчит Клара. – «У меня слишком мало времени. К тому же, в реале я едва ли встретила бы тебя, я не хожу в клубы», – замирает Марго. – «А много у…?» – «Т-с-с, – тень Марго склоняется над тенью Клары: сказка, рассказанная на ночь. – Т-с-с!»

Аура Клары входит в ауру Марго и, почувствовав приближение призрака матери, меняет цвет и форму: неужели это и вправду она? Неужто и здесь не скрыться?..

– Но мама, мамочка, я люблю тебя! – срывается с ее губ «диагноз».

Марго не смеется, не плачет: кладет купюры на кофейное блюдечко и молча наблюдает за тем, как Клара: хохочет, рыдает, швыряет деньги на пол и, превращаясь в золотой дождь, легко и изящно стекает по эфирному ее телу.

В феврале они едут в Хельсинки.

[шесть музыкальных моментов Шуберта]

Аннет крадется: тихо-тихо надо, мышью, так только! О, какая неосторожность, проще же слева, слева, там ведь подушки-то нет – любопытно: он правда спит или делает вид, а если даже и да, то, прости господи, в который раз? Аннет старается не думать – не думать об этом, том и проч. Аннет знает – там, в серебристой хонде, расцвечивающей черноту ночи всеми – их восемь: восемь! подсчитано! – цветами радуги, ее ждет самое обыкновенное чудо. О, черт, вечно она что-нибудь заденет: а попробуй-ка, не задень в темноте чемоданы его «гастрольные» – вечно расставит, где попало; ну сколько раз она просила… и носки, вот эти его носки на туалетном столике, о!.. Аннет зажимает нос и проскальзывает в спальню, к кроватке: «Спи, мама рядом» – «Угу». Мама надевает шубку и, стараясь не звенеть ключами, осторожно прикрывает за собой входную-выходную дверь. От щелчка он просыпается и, проведя ладонью по другому, еще теплому (ах, этот жар Аннет, жар Аннет…), краю постели, вскакивает и подбегает к окну: ему кажется, будто хвост серебристой хонды смеется над ним.

…так долго – прости, не могла раньше, он долго не засыпал, и… – к черту – к черту – ты знаешь, я подумала, вот если б тебя не было, я бы никогда не научилась различать все эти оттенки черного – оттенки черного?.. – оттенки черного: а они радужные… они же светятся, переливаются, играют, видишь? – пожалуй… пожалуй, вижу… – так соскучилась – но что же делать? что нам теперь делать? – не думай хоть сейчас – не могу, раздирает чувство долга и… это чувство… чувство… – какое именно? – нетрудно догадаться – я хочу слышать – не настаивай – но я действительно хочу… – у меня словно бы появилась вторая кожа…

Он хватается за голову, ищет зажигалку, снотворное: неужели Аннет и правда думает, будто он спит, будто не слышит щелчка?! Неужто не догадывается: он молчит лишь потому, что больше всего на свете боится остаться без нее, жаркой Аннет?! Плохое кино, дерьмовый режиссер… О, женщины, имя вам коварство! Вечно он что-нибудь да цитирует: издержки «хорошего воспитания», в/о, ч/ю, без мат/жил проблемз – последнее, конечно, относительно, и все же…

Теперь он часто вспоминает их первую встречу – вот и сейчас, буравя глазами непроглядную заоконную мглу, снова перелетает в тот самый вечер. Вот Аннет в короткой белой юбке, завидно оттеняющей загорелые – только что с моря – стройные ноги; вот Аннет в полупрозрачной блузке-размахайке, с неохотой скрывающей грудь… Аннет, конечно же, за роялем – потом она всегда, всегда будет за роялем: чудесный станок, могущественный и своевольный, измен не терпящий – за измены мстящий. О, он-то знает!.. Он-то все это проходил не раз.