Любашин денек

Он был очень добрым, этот утренний мир. По голубому небу неслись белые, удивительно светлые тучки. Зелёная земля во все стороны от дороги то медленно поднималась холмами, то вдруг раскрывалась пологими овражками. В глубине овражков держался лёгкий туман. Невдалеке из тумана выходило пёстрое стадо. Коровы щипали траву, а заслышав мотор, поднимали большие влажные морды, и даже отсюда было видно, какие добрые у них глаза.

И телята рядом с коровами были очень добрые, и пастух, который сидел на карей лошадке верхом, был тоже очень добрый. Он столбиком привстал в стременах и помахал Любаше.

И тут Любаша сразу подумала, что она, летящая на мотоцикле, наверное, выглядит со стороны совсем как настоящий, поспешающий на работу рабочий человек, и смело подняла руку, ответила пастуху. А потом догадалась: «Это не мне он машет, а машет Ивану Романычу. Но и всё равно это всё очень и очень чудесно, потому что это ведь из-за Ивана Романыча мне так сегодня хорошо, и там, в поле, мы с бабушкой обязательно для него постараемся».

А бабушка по сторонам даже и не смотрела. Она прижимала к себе одной рукой корзину, другой ухватилась за борт коляски, и так вся и пригнулась к ветровому стеклу. Платок у бабушки сбился, кофта надулась пузырём. Испуганной бабушке, наверное, казалось, что ветер вот-вот выхватит её из коляски и унесёт, как пушинку, неведомо куда. Но мало-помалу мотоцикл сбавил ход, нырнул по пыльной колее в лес, а потом выскочил из-под тёмных елей на солнце, и от света и простора у Любаши зарябило в глазах.

Здесь небо синело ещё ярче, а вокруг, куда ни глянь, золотилась рожь.

Комбайны здесь работали уже вовсю. Их было три. Огромные, грохочущие, бурые от пыли, они ползли прямо на зыбкую стену хлебов. И высокая рожь покорно сгибалась им навстречу, падала на широкие жатки, и там, где комбайны прошли, поле становилось колючим и ровным, словно подстриженным под машинку. Лишь копны соломы почти до горизонта светло желтели на нём.

Иван Романыч сбросил газ, и мотоцикл покатился совсем тихо. Но если бы мотор и трещал изо всех сил, то в грохоте комбайнов его не было бы слышно.

Когда мотоцикл и первый комбайн поравнялись, Иван Романыч поднял руку, приветливо помахал, а потом показал на бабушку: «Смотри, кого я к вам привёз!» — как бы сказал он комбайнёру.

Чёрный, весь обгорелый на солнце комбайнёр вовсю засверкал улыбкой и глубоко с высокой площадки поклонился бабушке.

Бабушка приосанилась, тоже хотела поклониться, да кланяться в коляске было некуда: на коленях, чуть не упираясь в бабушкин подбородок, стояла высокая корзина. А навстречу двигался уже второй комбайн.

И опять Иван Романыч взмахнул рукой, и опять, как бы чуточку хвастаясь, показал на бабушку.

«Ну и ну! — улыбнулась Любаша. — Бабушку-то мою как встречают… Даже завидно. Меня бы вот так! Но ничего, ничего, придёт и моё время».

И только Любаша так подумала, как от самого дальнего, от третьего, комбайна к дороге помчалась грузовая полная зерна машина. Она лихо перескочила дорожный кювет, тяжёлый кузов подбросило, зерно плеснулось через борт на землю, и бригадир в седле мотоцикла даже привстал:

— Э-эх!

— Господи! Что делает супостат! — охнула бабушка, а Иван Романыч сердито крутанул руль — поставил мотоцикл поперёк дороги.

Машина остановилась. Из кабины остолбенело смотрел на Ивана Романыча молоденький шофёр. У него там, в кабине, на тоненькой цепочке покачивался игрушечный утёнок с круглыми удивлёнными глазами, и у шофёра глаза были точно такие же — очень удивлённые.

Шофёр распахнул дверцу, выскочил:

— Чё такое, чё? Стряслось чё-нибудь?

— Стряслось, — ответил Иван Романыч.

Он грозно нахмурился, и Любаша загодя пригнулась: «Сейчас как закричит!»

Но Иван Романыч не закричал, а только шумно, всей грудью вдохнул воздух, шумно выдохнул и взял этак бережно, двумя пальцами, шофёра за кармашек цветастой рубахи:

— Случилось, Петенька-дитятко, случилось… Ты скажи, хлеб в магазине буханками берёшь?

— А чё? Буханками! Как день, так три буханки… Семья у нас великущая, аппетит у всех — будь здоров. А чё?

— Ни «чё», милый! Пока ни «чё»… В магазине буханки считать умеешь, теперь пойдём считать их на дороге.

— На какой дороге? Я тороплюсь! — попробовал освободить рубаху шофёр, но Иван Романыч рубаху не выпустил, а прямо так, за кармашек, и повёл Петеньку к тому месту, где расплеснулось по траве зерно.

— Любуйся, милок, считай буханки. Да пока не твои собственные, а пока, ясно-понятно, государственные.

Шофёр почесал кудрявый затылок, развёл руками:

— Ну-у, Иван Романыч… Ты из-за этого? А я-то думал, беда… Ну, газанул! Ну, просыпал малость! Так ведь спешка… Сам знаешь, где пироги едят, там и крошки летят.

Петенька, похоже, совсем успокоился. Он даже подмигнул бригадиру:

— А в общем, я ещё молодой! А в общем, я ещё исправлюсь! Дай дорогу, мне ехать надо.

И тут Иван Романыч опять прежним тихим голосом, но только медленно, очень медленно, чуть не по слогам сказал:

— Нет, не по-е-дешь. Сначала подберёшь «кро-шечки».

— Так лопаты нет, — улыбнулся было Петенька. — Нету! Нечем собирать.