Любава

Сориентировавшись, как стоял храм, священник переговорил с прорабом, где можно использовать машины, где не стоит, а лучше всего рыть лопатами, и отправился в Алуханск, к мэру.

Сергей Николаевич вновь встретил его с радостной улыбкой, которая сползла с лица, когда Илия сообщил, что в город перебираться по-прежнему не намерен. А приехал за тем, что надо бы часовенку небольшую поставить, пока храм строиться будет, а то где же службы-то проводить? Потому и рабочие ему надобны, и материалы тоже на постройку. Да и дом, ему выделенный, отремонтировать тоже надо, а это забота администрации. Получив обещание, что с понедельника будут и рабочие, и материалы, уже уходя, Илия очень порекомендовал мэру заняться дорогой до Ивантеевки, и хотя бы щебнем ее отсыпать — иначе застрянет его техника там надолго после первого же дождя. Мэр скривился, но подумать обещал.

Решив вопросы в администрации, и связавшись с епархией, он закупил все необходимое для уборки, постельные принадлежности, и отправился обратно. За сегодня он намеревался боле-менее привести дом в порядок — ночевать и сегодня в машине ему совершенно не хотелось.

Добравшись до дома, Илия переоделся, повязал на лицо мокрую тряпку и принялся за уборку. Первым делом снял со стены иконы и лампадку. Осторожно отчистив их от вековой пыли и грязи, Илия обнаружил, что иконы Казанской Божьей матери и Николая Угодника, написанные на дереве неизвестным мастером и покрытые толстым слоем смолы, прекрасно сохранились, и даже деревянные образа, в коих они покоились, совсем не пострадали. Порадовавшись, Илия пока отнес это сокровище в машину, чтобы снова не запылились во время уборки, и принялся выносить из дома все, что мог.

Вслед за образами он снял со стены портреты. Аккуратно отчистив их, священник отложил в сторону фотокарточку молодого улыбающегося мужчины, полюбовался на фото белокурой кудрявой девочки лет пяти в кружевном платьице с куклой в руках, и замер, начав приводить в порядок самый большой из портретов. Все фотографии были выцветшие, пожелтевшие, не слишком хорошо сохранившиеся. Но с этой, едва отчищенной, на него смотрели яркие, словно живые глаза молодой и очень красивой женщины со светло-русой косой, спускавшейся через плечо на высокую грудь и терявшейся в накинутом на плечи шарфе. Эти глаза впивались в Илию, будто пытались проникнуть в его разум. Казалось, они неотрывно следят за каждым его движением, каждым вздохом, пытаясь понять, с чем он пришел — с добром либо с худом? Утопая в этих глазах, Илия неожиданно для себя прошептал:

— Не порушу твоего ничего, Настасья. Сохраню все, что сохранить только можно. Не сердись на меня, не своей волей я твой дом занял… — и показалось Илии, что чуть потеплел взгляд удивительных глаз, словно улыбка в них появилась. С трудом оторвавшись от колдовских глаз, мужчина быстро и тщательно дочистил стекло, и, вымыв кусок стены, повесил все портреты на место. Выносить их на улицу он не решился.

Вскоре перед домом образовались две очень приличных горки — одна с тем, что можно сохранить, восстановить или жалко выбросить (как резной ковшик, например, чашу которого пересекала широкая трещина, или потрескавшееся коромысло с вырезанными и выкрашенными яркими красками петухами), и вторая — с тем, что восстановлению уже совсем никак не подлежало.

И все время, пока пытался навести порядок, Илия ощущал на себе взгляд колдовских глаз хозяйки — тяжелый, внимательный, испытующий.

Выметая вековую пыль на кухне, размышляя об утреннем разговоре со стариками и о хозяйке дома, якобы ставшей призраком, Илия аж подпрыгнул от раздавшегося вдруг из соседней комнаты шума, словно там кто-то ронял сложенные в стопки вещи. Перекрестившись и шепча молитву побелевшими губами, священник несмело вошел в гостиную.

По комнате металась летучая мышь, то и дело натыкаясь на неустойчиво сложенные вещи и рассыпая их по полу. Не в силах стоять на неожиданно ослабевших ногах, Илия сполз по стеночке на пол, сорвал с лица тряпку и вытер ею вспотевшее лицо. Посидев пару минут и прочтя молитву, он поднялся, сходил за тряпкой побольше, и, поймав зверька, вынес его в вечерние сумерки.

Глава 3

Тимофей сам всю жизнь мечтал обрести статус свободного человека, и сыновьям своим с младенчества привил эту мечту. Но самому выкупиться мало. Надо и семью выкупить у барина, и землю прикупить, и дом поставить. Потому работал он как проклятый, и детей к тому приучал. У всех цель одна была — денег скопить, чтобы свободными стать, у барина более о каждом шаге не спрашивать.

Вот и копил Тимофей каждую копеечку, за любую работу хватался. Зимой в тайгу ходил, зверя бил, пушнину заготавливал. Да барину не сдавал — жена обрабатывала да складывала до поры на хранение. По весне, едва поля вспахав, уезжал он с торговым караваном, прихватив меха, и возвращался уж к осени, когда урожай снимать пора приходила. А летом корма сыновья заготавливали. Четырех коров держали — жена с дочерями за ними ходили, доили, а молоко да масло, и сыр с творогом на рынок да в барский дом носили, продавали.